«Я не буду дальше характеризовать других членов ЦК по их личным качествам. Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не являлся случайностью, но что он так же мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому».
Указание на то, что октябрьский эпизод «не являлся случайностью», преследует совершенно определенную цель предупредить партию, что в критических условиях Зиновьев и Каменев могут снова обнаружить недостаток выдержки. Это предостережение не стоит, однако, ни в какой связи с упоминанием о Троцком: по отношению к нему рекомендуется лишь не пользоваться его небольшевистским прошлым, как доводом ad hominem . У меня не было, следовательно, никакого повода задавать вопрос, который приписывает мне Радек. Заодно отпадает и догадка Людвига об «остановившемся сердце». Завещание меньше всего ставило себе задачей затруднить мне руководящую работу в партии. Оно, как увидим далее, преследовало прямо противоположную цель.
«Взаимоотношения Сталина и Троцкого»
Центральное место Завещания, занимающего две написанных на машинке страницы, отведено характеристике взаимоотношений Сталина и Троцкого, «двух выдающихся вождей современного ЦК». Отметив «выдающиеся способности» Троцкого («самый способный человек в настоящем ЦК»), Ленин тут же указывает его отрицательные черты: «чрезмерная самоуверенность» и «чрезмерное увлечение чисто административной стороной дела». Как ни серьезны указанные недостатки сами по себе, они не имеют – замечу мимоходом – никакого отношения к «недооценке крестьянства», ни к «неверию во внутренние силы революции», ни к другим эпигонским измышлениям позднейших годов.
С другой стороны, Ленин пишет:
«Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью».
Речь идет здесь не о политическом влиянии Сталина, которое в тот период было совсем незначительно, а об административной власти, которую он сосредоточил в своих руках, «сделавшись генсеком». Это очень точная и строго взвешенная формула, мы еще вернемся к ней.
Завещание настаивает на увеличении членов ЦК до 50, даже до 100 человек, дабы своим компактным давлением они могли сдерживать центробежные тенденции в Политбюро. Организационное предложение имеет пока еще видимость нейтральной гарантии против личных конфликтов. Но уже через 10 дней оно кажется Ленину недостаточным, и он приписывает дополнительное предложение, которое и придает всему документу его окончательную физиономию:
«…я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.».
В дни, когда диктовалось Завещание, Ленин стремился еще давать своей критической оценке Сталина как можно более сдержанное выражение. В ближайшие недели его тон будет становиться все резче, вплоть до того последнего часа, когда его голос оборвется навсегда. Но и в Завещании сказано достаточно, чтоб мотивировать необходимость смены генерального секретаря: наряду с грубостью и капризностью, Сталину вменяется в вину недостаток лояльности. В этом пункте характеристика превращается в тяжелое обвинение.
Как ясно станет из дальнейшего, Завещание не могло явиться для Сталина неожиданностью. Но это не смягчало удара. После первого ознакомления с документом, в Секретариате, в кругу ближайших сотрудников, Сталин разрешился фразой, которая давала совершенно неприкрытое выражение его действительным чувствам по отношению к автору Завещания. Условия, при которых фраза проникла в более широкие круги, и, главное, неподдельный характер самой реакции являются, в моих глазах, безусловной гарантией достоверности всего эпизода. К сожалению, крылатая фраза не подлежит оглашению в печати.
Заключительное предложение Завещания недвусмысленно показывает, откуда, по Ленину, шла опасность. Сместить Сталина – именно его и только его – значило оторвать его от аппарата, отнять у него возможность нажимать на длинное плечо рычага, лишить его всей той власти, которую он сосредоточил в своих руках по должности.
Кого же назначить генеральным секретарем? Лицо, которое, имея положительные черты Сталина, было бы, однако, более терпимым, более лояльным, менее капризным. Именно эту фразу Сталин воспринял особенно остро: Ленин явно не считал его незаменимым, раз предлагал поискать более подходящее лицо на тот же пост. Подавая, для формы, в отставку, генеральный секретарь капризно повторял: «Что ж, я действительно груб… Ильич предлагает вам найти другого, который отличался бы от меня только большей вежливостью. Что ж, попробуйте найти». – «Ничего, – отвечал с места голос одного из тогдашних друзей Сталина, – нас грубостью не испугаешь, вся наша партия грубая, пролетарская». Косвенно здесь Ленину приписывалось салонное понимание вежливости. Об обвинении в недостатке лояльности ни Сталин, ни его друзья не упоминали. Не лишено, пожалуй, интереса, что голос поддержки исходил от А. П. Смирнова, тогдашнего народного комиссара земледелия, состоящего ныне под опалой, в качестве правого. Политика не знает благодарности.
Рядом со мною во время оглашения Завещания сидел Радек, тогда еще член ЦК. Легко поддающийся влиянию момента, лишенный внутренней дисциплины, сразу зажженный Завещанием, Радек нагнулся ко мне со словами: «Теперь они не посмеют пойти против вас». Я ответил ему: «Наоборот, теперь им придется идти до конца, и притом как можно скорее». Уже ближайшие дни XIII съезда показали, что моя оценка была более трезвой. Тройке необходимо было предупредить возможное действие Завещания, поставив партию, как можно скорее, перед совершившимся фактом. Уже оглашение документа по земляческим делегациям, куда не пускали «посторонних», превращено было в прямую борьбу против меня. Старейшины делегаций проглатывали при чтении одни слова, напирали на другие и давали комментарии в том смысле, что письмо написано тяжелобольным, под влиянием происков и интриг. Аппарат уже господствовал безраздельно. Один тот факт, что тройка могла решиться попрать волю Ленина, отказав в оглашении письма на съезде, достаточно характеризует состав съезда и его атмосферу. Завещание не приостановило и не смягчило внутреннюю борьбу, наоборот, придало ей катастрофические темпы.
Отношение Ленина к Сталину
Политика настойчива: она умеет заставить служить себе и тех, которые демонстративно поворачиваются к ней спиною. Людвиг пишет: «Сталин страстно следовал за Лениным до его смерти». Если бы эта фраза выражала лишь факт огромного влияния Ленина на его учеников, включая и Сталина, возражать не было бы основания. Но Людвиг хочет сказать нечто большее. Он хочет отметить исключительную близость к учителю именно данного ученика. В качестве особенно ценного свидетельства Людвиг приводит при этом слова самого Сталина: «Я только ученик Ленина, и моя цель быть достойным его учеником». Плохо, если профессиональный психолог некритически оперирует с банальной фразой, условная скромность которой не заключает в себе ни атома интимного содержания. Людвиг становится здесь просто проводником официальной легенды, созданной за самые последние годы. Вряд ли он при этом хоть в отдаленной степени представляет себе те противоречия, в которые его заводит безразличие к фактам. Если Сталин действительно «следовал за Лениным до его смерти», чем объяснить в таком случае, что последним документом, продиктованным Лениным накануне второго удара, было коротенькое письмо Сталину, всего из нескольких строк, о прекращении с ним всяких личных и товарищеских отношений? Единственный в своем роде случай в жизни Ленина, резкий разрыв с одним из близких сотрудников, должен был иметь очень серьезные психологические причины и являлся бы, по меньшей мере, непонятным в отношении ученика, который «страстно» следовал за учителем до конца. Однако, от Людвига мы об этом не слышим ни слова.
Стоит сказать - политика настойчива: она умеет заставить служить себе и тех, кᴏᴛᴏᴩые
демонстративно поворачиваются к ней
спиною. Людвиг пишет: "Сталин страстно следовал за Лениным до его
смерти". В случае если бы эта фраза выражала исключительно факт огромного влияния Ленина на
его учеников, включая и Сталина, возражать не было бы основания. Но Людвиг
хочет сказать нечто большее. Он хочет отметить исключительную близость к
учителю именно данного ученика. В качестве особенно ценного свидетельства
Людвиг приводит при ϶ᴛᴏм слова самого Сталина: "Я только ученик Ленина, и
моя цель быть достойным его учеником". Плохо, если профессиональный психолог
некритически оперирует с банальной фразой, условная скромность кᴏᴛᴏᴩой не
заключает в себе ни атома интимного содержания. Людвиг становится здесь
просто проводником официальной легенды, созданной за самые последние годы.
Вряд ли он при ϶ᴛᴏм хоть в отдаленной степени представляет себе те
противоречия, в кᴏᴛᴏᴩые его заводит безразличие к фактам. В случае если Сталин
действительно "следовал за Лениным до его смерти", чем объяснить в таком
случае, что последним документом, продиктованным Лениным накануне второго
удара, было коротенькое письмо Сталину, всего из нескольких строк, о
прекращении с ним всяких личных и товарищеских отношений? Единственный в
ϲʙᴏем роде случай в жизни Ленина, резкий разрыв с одним из близких
сотрудников, должен был иметь очень серьезные психологические причины и
являлся бы, по меньшей мере, непонятным в отношении ученика, кᴏᴛᴏᴩый
"страстно" следовал за учителем до конца. При этом, от Людвига мы об ϶ᴛᴏм не
слышим ни слова.
Когда письмо Ленина о разрыве со Сталиным стало широко известно
на верхах партии уже после распада тройки, Сталин и его ближайшие друзья не
нашли другого выхода, кроме все той же версии о невменяемом состоянии
Ленина. На самом деле Завещание, как и письмо о разрыве, повествовалось в те
месяцы (декабрь 1922 -- начало марта 1923), в течение кᴏᴛᴏᴩых Ленин, в ряде
программных статей, дал партии наиболее зрелые плоды ϲʙᴏей мысли. Разрыв со
Сталиным не упал с ясного неба: он вытекал из долгого ряда предшествующих
конфликтов принципиального и практического характера, и он трагически
освещает всю остроту данных конфликтов.
Ленин, несомненно, высоко ценил известные черты Сталина. Твердость
характера, цепкость, упорство, даже беспощадность и хитрость,-- качества,
необходимые в войне, следовательно, и в ее штабе. Но Ленин вовсе не считал,
что данные данные, хотя бы и в исключительном масштабе, достаточны для
руководства партией и государством. Ленин видел в Сталине революционера, но
не политика большого стиля. Значение теории для политической борьбы стояло в
глазах Ленина слишком высоко. А Сталина никто не считал теоретиком, и сам он
до 1924 г. не изъявлял никогда претец-
зий на ϶ᴛᴏ звание. Наоборот, его слабая теоретическая подготовка была
слишком известна в тесном кругу. Сталин не знаком с Западом, не знает ни
одного иностранного языка. При обсуждении проблем мирового рабочего движения
он никогда не привлекался. Сталин не был, наконец,-- ϶ᴛᴏ менее важно, но не
лишено все же значения,-- ни писателем, ни оратором в собственном смысле
слова. Статьи его, несмотря на всю осторожность автора, кишат не только
теоретическими несообразностями и наивностями, но и грубыми погрешностями
против русского языка. Ценность Сталина в глазах Ленина почти исчерпывалась
областью партийного администрирования и аппаратного маневрирования. Но и
здесь Ленин вносил существенные оговорки, чрезвычайно возросшие в последний
К идеалистическому морализированию Ленин относился с брезгливостью. Но
϶ᴛᴏ совсем не мешало ему быть ригористом революционной морали, т. е. тех
правил поведения, кᴏᴛᴏᴩые он считал необходимыми для успеха революции и
построения нового общества. В ригоризме Ленина, естественно и ϲʙᴏбодно
вытекавшем из его натуры, не было и капли педантства, ханжества или
чопорности. Стоит заметить, что он слишком хорошо понимал людей и брал их такими, как они есть.
Недостатки одних он сочетал с достоинствами, иногда и с недостатками других,
не переставая зорко следить за тем, что из ϶ᴛᴏго выходит. Он хорошо знал к
тому же, что времена меняются, и мы вместе с ними. Партия из подполья одним
взмахом поднялась на вершину власти. Это создавало для каждого из старых
революционеров небывало резкую перемену в личном положении и во
взаимоотношениях с другими людьми. То, что Ленин открыл у Сталина в данных
новых условиях, он осторожно, но внятно отметил в Завещании: недостаток
лояльности и склонность злоупотреблять властью. Людвиг прошел мимо данных
намеков. Между тем именно в них нужно видеть ключ к отношениям между Лениным
и Сталиным в последний период.
Ленин был не только теоретиком и практиком революционной диктатуры, но
и зорким стражем ее нравственных основ. Отметим, что каждый намек на использование власти
в личных видах вызывал грозные огоньки в его глазах. "Чем же ϶ᴛᴏ лучше
буржуазного парламентаризма?" -- спрашивал он, чтоб ярче выразить душившее
его возмущение, и прибавлял нередко по адресу парламентаризма одно из ϲʙᴏих
сочных определений. Между тем Сталин, чем дальше, тем шире и тем
неразборчивее, пользовался заложенными в революционной диктатуре
возможностями для вербовки лично ему обязанных и преданных людей. В качестве
генерального секретаря он стал раздатчиком милостей и благ. Здесь заложен
был источник неизбежного конфликта. Ленин постепенно утратил к Сталину
нравственное доверие. В случае если понять
϶ᴛᴏт основной факт, то все частные эпизоды последнего периода
расположатся как следует и дадут действительную, а не фальшивую картину
отношений Ленина к Сталину.
Ленин о Сталине. Из воспоминаний.
Ульянова М.И. .gif" alt="Ульянова Мария Ильинична (1878-1937), член РСДРП с 1898 г., младшая сестра В.И. Ленина. Член редколлегии и ответственный секретарь газеты "Правда" (1917-1929)." width="17" height="17"] под диктовку и Ульянова М.И. сама по себе
1926 г.
"Владимир Ильич чрезвычайно ценил Сталинв..."
Текст, составленный Н.И. Бухариным для М.И. Ульяновой
Ввиду систематических нападок на тов. со стороны оппозиционного меньшинства ЦК и непрекращающихся утверждений о чуть ли не полном разрыве со Сталиным со стороны , я считаю себя обязанной сказать несколько слов об отношении Ленина к Сталину, ибо все последнее время жизни В.И. я была с ним.
Влад[имир] Ильич чрезвычайно ценил Сталина и притом настолько, что и во время первого удара, и во время второго удара В.И. обращался к Сталину с самыми интимными поручениями, подчеркивая при этом, что он обращается именно к Сталину. Вообще в самые тяжелые моменты болезни В.И. не вызывал ни одного из членов ЦК и ни с кем не хотел видеться, вызывал лишь Сталина. Таким образом, спекуляция на том, что В.И. относился к Сталину хуже, чем к другим, является прямой противоположностью по отношению к истине. .
М. И. Ульянова: "В[ладимир) И[льич] очень ценил Сталина"
Заявление в Президиум объединенного Пленума ЦК и ЦКК РКП(б)
Оппозиционное меньшинство ЦК ведет за последнее время систематические нападки на т. Сталина, не останавливаясь даже перед утверждением о якобы разрыве Ленина со Сталиным в последние месяцы жизни В.И. В целях восстановления истины я считаю своей обязанностью сообщить товарищам в кратких словах об отношении Ленина к Сталину за период болезни В.И. (Я не буду касаться здесь времени, предшествующего его болезни, относительно которого у меня есть ряд доказательств проявления самого трогательного отношения В.И. к Сталину, о чем члены ЦК знают не менее меня.
В.И. очень ценил Сталина. Показательно, что весной 1922 г., когда с В.И. случился первый удар, а также во время второго удара в декабре 1922 г., В.И. вызывал к себе Сталина и обращался к нему с самыми интимными поручениями, поручениями такого рода, что с ними можно обратиться лишь к человеку, которому особенно доверяешь, которого знаешь как истинного революционера, как близкого товарища.
И при этом Ильич подчеркивал, что хочет говорить именно со Сталиным, а не с кем-либо иным. Вообще за весь период его болезни, пока он имел возможность общаться с товарищами, он чаще всего вызывал К себе т. Сталина, а в самые тяжелые моменты болезни вообще не вызывал никого из членов ЦК, кроме Сталина.
Был один инцидент между Лениным и Сталиным, о котором т. Зиновьев упомянул в своей речи и который имел место незадолго до потери Ильичом речи (март 1923 г.), но он носил чисто личный характер и никакого отношения к политике не имел. Это т. Зиновьев хорошо знает, и ссылаться на него было совершенно напрасно. Произошел этот инцидент благодаря тому, что Сталин, которому по требованию врачей было поручено Пленумом ЦК следить за тем, чтобы Ильичу в этот тяжелый период его болезни не сообщали политических новостей, чтобы не взволновать его и не ухудшить его положения, отчитал его семейных за передачу такого рода новостей. Ильич, который случайно узнал об этом, - а такого рода режим оберегания его вообще всегда волновал, - в свою очередь отчитал Сталина. Т. Сталин извинился, и этим инцидент был исчерпан. Нечего и говорить, что если бы Ильич не был в то время, как я указала, в очень тяжелом состоянии, он иначе реагировал бы на этот инцидент.
Документы по поводу этого инцидента имеются, и я могу по первому требованию ЦК предъявить их.
Я утверждаю таким образом, что все толки оппозиции об отношении В.И. к Сталину совершенно не соответствуют действительности. Отношения эти были и остались самыми близкими и товарищескими.
РЦХИДНИ. Ф. 17. On. 2 Д. 246. Вып. 4. Л. 104. 24.
М. И. Ульянова: "... Я не сказала всей правды о том, как В(ладимир ] И[льич] относился к Сталину."
Запись обнаружена после кончины М.И. Улъяновой среди ее личных бумаг.
Точно датировать запись не представляется возможным
В своем заявлении на пленуме ЦК я написала, что В.И. ценил Сталина. Это, конечно, верно. Сталин - крупный работник, хороший организатор.
Но несомненно и то, что в этом заявлении я не сказала всей правды о том, как В.И. относился к Сталину. Цель заявления, которое было написано по просьбе Бухарина и Сталина, было, ссылкой на отношения к нему Ильича, выгородить его несколько от нападок оппозиции. Последняя спекулировала на последнем письме В.И. к Сталину, где ставился вопрос о разрыве отношений с ним. Непосредственной причиной этого был личный момент - возмущение В.И. тем, что Сталин позволил себе грубо обойтись с Н.К.
Этот личный только и преимущественно, как мне казалось тогда, мотив Зиновьев, Каменев и др. использовали в политических целях, в целях фракционных. Но в дальнейшем, взвешивая этот факт с рядом высказываний В.И., его политическим завещанием, а также всем поведением Сталина со времени, истекшего после смерти Ленина, его "политической" линией, я все больше стала выяснять себе действительное отношение Ильича к Сталину в последнее время его жизни. Об этом я считаю своим долгом рассказать хотя бы кратко...
Отношения В.И. к его ближайшим товарищам по работе, к членам Полит] Б(юро], мне приходилось ближе наблюдать летом 1922 г. во время первой болезни В.И., когда я жила с ним вместе, почти не отлучаясь.
Еще до этого я слышала о некотором недовольстве В.И. Сталиным. Мне рассказывали, что, узнав о болезни Мартова, В.И. просил Сталина послать ему денег. "Чтобы я стал тратить деньги на врага рабочего дела! Ищите себе для этого другого секретаря", - сказал ему Ст[алин].
В.И. был очень расстроен этим, очень рассержен на Ст[алина]. Были ли другие поводы для недовольства им со стороны В.И.? Очевидно, были. Шкловский рассказывал о письме к нему В.И. в Берлин, где в то время был Шкловский. По этому письму было видно, что под В.И., так сказать, подкапываются. Как и кто - это остается тайной.
Зимой 20-21, 21-22 [гг.] В.И. чувствовал себя плохо. Головные боли, потеря работоспособности сильно беспокоили его. Не знаю точно когда, но как-то в этот период В.И. сказал Сталину, что он, вероятно, кончит параличом, и взял со Сталина слово, что в этом случае тот поможет ему достать и даст ему цианистого калия. Ст[алин] обещал. Почему В.И. обратился с этой просьбой к Ст[алину]? Потому что он знал его за человека твердого, стального, чуждого всякой сентиментальности. Больше ему не к кому было обратиться с такого рода просьбой.
С той же просьбой обратился В.И. к Сталину в мае 1922 г. после первого удара. В.И. решил тогда, что все кончено для него, и потребовал, чтобы к нему вызвали на самый короткий срок Ст[алина]. Эта просьба была настольно настойчива, что ему не решились отказать. Ст(алин] пробыл у В.И. действительно минут 5, не больше. И когда вышел от И[льи]ча, рассказал мне и Бухарину, что В.И. просил его доставить ему яд, т[ак] как, мол, время исполнить данное раньше обещание пришло. Сталин обещал. Они поцеловались с В. И. и Ст[алин] вышел. Но потом, обсудив совместно, мы решили, что надо ободрить В.И., и
Сталин вернулся снова к В.И. Он сказал ему, что переговорив с врачами, он убедился, что не все еще потеряно, и время исполнить его просьбу не пришло. В.И. заметно повеселел и согласился, хотя и сказал Сталину: "Лукавите?", "Когда же Вы видели, чтобы я лукавил", - ответил ему Сталин. Они расстались и не виделись до тех пор, пока В.И. не стал поправляться, и ему не были разрешены свидания с товарищами...
Вернувшись к работе осенью 1922 г., В.И. нередко по вечерам видался с Каменевым, Зиновьевым и Сталиным в своем кабинете. Я старалась иногда по вечерам разводить их, напоминая запрещение врачей долго засиживаться. Они шутили и объясняли свои свидания просто беседой, а не деловыми разговорами.
Большое недовольство к Ст[алину] вызвал у В.И. национальный, кавказский вопрос. Известна его переписка по этому поводу с . Видимо, В.И. был страшно возмущен и Сталиным, и Орджоникидзе, и Дзержинским. Этот вопрос сильно мучил В.И. во все время его дальнейшей болезни.
Тут-то и присоединился тот конфликт, который повел за собой письмо В.И. к Сталину от 5/III-23, которое я приведу нижа Дело было так. Врачи настаивали, чтобы В.И. не говорили ничего о делах. Опасаться надо было больше всего того, чтобы В.И. не рассказала чего-либо Н.К., которая настолько привыкла делиться всем с ним, что иногда совершенно непроизвольно, не желая того, могла проговориться. Следить за тем, чтобы указанное запрещение врачей не нарушалось, ПБ поручило Сталину. И вот однажды, узнав, очевидно, о каком-то разговоре Н.К. с В.И., Сталин вызвал ее к телефону и в довольно резкой форме, рассчитывая, очевидно, что до В.И. это не дойдет, стал указывать ей, чтобы она не говорила с В.И. о делах, а то, мол, он ее в ЦКК потянет. Н.К этот разговор взволновал чрезвычайно: она была совершенно не похожа сама на себя, рыдала, каталась по полу и пр. Об этом выговоре она рассказала В.И. через несколько дней, прибавив, что они со Сталиным уже помирились. Сталин, действительно, звонил ей перед этим и, очевидно, старался сгладить неприятное впечатление, произведенное на Н.К. его выговором и угрозой. Но об этом же крике Ст[алина] по телефону она рассказала Каменеву и Зиновьеву, упомянув, очевидно, и о кавк(азских) делах.
Раз утром Сталин вызвал меня в кабинет В.И. Он имел очень расстроенный и огорченный вид: "Я сегодня всю ночь не спал", - сказал он мне. "За кого же Ильич меня считает, как он ко мне относится! Как к изменнику какому-то. Я же его всей душой люблю. Скажите ему это как-нибудь". Мне стало жаль Сталина. Мне казалось, что он так искренне огорчен.
Ильич позвал меня зачем-то, и я сказала ему, между прочим, что товарищи ему кланяются. "А", - возразил В.И. "И Сталин просил передать тебе горячий привет, просил сказать, что он так любит тебя". Ильич усмехнулся и промолчал. "Что же, - спросила я, - передать ему и от тебя привет?". "Передай", - ответил Ильич довольно холодно. "Но, Володя, - продолжала я, - он все же умный, Сталин". "Совсем он не умный", - ответил Ильич решительно и поморщившись.
Продолжать разговора я не стала, а через несколько дней В.И. узнал, что о том, что Сталин грубо обошелся с Н.К, знают и Каменев] и 3[иновьев], и с утра, очень расстроенный, попросил вызвать к себе стенографистку, спросив предварительно, уехала ли уже Н.К. в Наркомпрос, на что ему ответили положительно. Пришла Володичева, и В.И. продиктовал ей следующее письмо к Сталину:
"Строго секретно. Лично. Уважаемый товарищ Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и . Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения. С уважением, Ленин".
Письмо это В.И. просил Володичеву отправить Сталину, не говоря о нем Н.К., а копию в запечатанном конверте передать мне.
Но, вернувшись домой, Н.К. по расстроенному виду В.И. поняла, что что-то неладно. И попросила Володичеву не посылать письма. Она, мол, сама поговорит со Сталиным и попросит его извиниться. Так передает Н.К. теперь, но мне сдается, что она не видела этого письма, и оно было послано Сталину так, как хотел В.И. Ответ Сталина несколько задержался, потом решили (должно быть, врачи с Н.К.) не передавать его В.И., так как ему стало хуже, и так В.И. и не узнал его ответа, в котором Сталин извинялся.
Но как В.И. не был раздражен Сталиным, одно я могу сказать с полной убежденностью. Слова его о том, что Сталин "вовсе не умен", были сказаны В.И. абсолютно без всякого раздражения. Это было его мнение о нем - определенное и сложившееся, которое он и передал мне. Это мнение не противоречит тому, что В.И. ценил Сталина как практика, но считал необходимым, чтобы было какое-нибудь сдерживающее начало некоторым его замашкам и особенностям, в силу которых В.И. считал, что Сталин должен быть убран с поста генсека. Об этом он так определенно сказал в своем политическом завещании, в характеристике ряда товарищей, которые он дал перед своей смертью и которые так и не дошли до партии. Но об этом в другой раз...
РЦХИДНИ. Ф. 14. OIL 1. Д 398. Л. 1-8.
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 361, 362
Если иметь в виду, с каким трудом коллеги ладили со Сталиным, можно лишь удивляться, что его отношения с Лениным так долго оставались хорошими. Время от времени, начиная с эпизода в 1911 г., между ними возникала напряженность, но она никогда не достигала такого уровня, чтобы повредить их взаимоотношениям. Ленин, должно быть, чувствовал, что в обращении со Сталиным нужен особый такт и, как видно, полагал, что овчинка стоит выделки. Он ценил в Сталине его сильные стороны политического лидера, считался с его мнением по определенным вопросам и никогда не сомневался в его величайшей преданности делу. Не исключено также, что Ленин находился (возможно, лишь подсознательно) под влиянием тех чувств, которые питал лично к нему Сталин. Ленин едва ли мог оставаться равнодушным к тому, как этот грубоватый кавказец (моложе его на десять лет) постоянно взирал на него с восхищением ученика и верного последователя и даже питал к нему непривычную для себя нежность. Сталин со своей стороны в присутствии Ленина, вероятно, вел себя достаточно сдержанно, и поэтому Ленину не пришлось переживать (по крайней мере до определенного времени) такие неприятные моменты, которые выпадали на долю некоторых других видных большевиков.
Но примерно в 1921 г. в их отношениях начали появляться первые признаки разлада. Наряду с другими факторами здесь сыграла свою роль победа, одержанная Лениным на X съезде партии. В результате благополучно разрешился внутрипартийный конфликт - причина холодности между ним и Троцким. А это в свою очередь расчистило путь к возобновлению тесных отношений Ленина с человеком, которого Сталин считал своим заклятым врагом. Сближение Ленина и Троцкого пробудило в Сталине (иначе и быть не могло) злобные чувства. Наряду с этим, различные эпизоды периода гражданской войны, в которых обнаружились отрицательные качества сталинского характера и которые показали, к каким последствиям все это может привести (например, к интригам и склокам), породили у Ленина недобрые предчувствия относительно Сталина как личности. "Сей повар будет готовить только острые блюда", - будто бы заметил Ленин, когда Зиновьев, все еще строивший козни против Троцкого, во время XI съезда партии стал в тесном кругу приближенных Ленина настаивать на кандидатуре Сталина для выборов в Секретариат. Тогдашний нарком финансов Сокольников хотел заменить монополию внешней торговли режимом торговых концессий и добивался разрешения советским трестам и кооперативам закупать продовольствие за границей. Это очень встревожило Ленина, который предвидел опасные последствия ослабления внешнеторговой монополии. Поэтому он упорно отстаивал свою точку зрения, но натолкнулся на стойкое сопротивление в верхних эшелонах, в том числе и на определенную оппозицию со стороны Сталина. Так, на письме Ленина от 15 мая 1922 г., адресованном Сталину и зам. наркома внешней торговли Фрумкину с предложением "формально запретить" все разговоры об ослаблении монополии, Сталин начертал: "Против "формального запрещения" шагов в сторону ослабления монополии внешней торговли на данной стадии не возражаю. Думаю все же, что ослабление становится неизбежным"4. В этом заявлении, конечно же, преуменьшались как серьезность самой проблемы, так и значение вызванных ею трений. И все же разногласия относительно монополии внешней торговли не идут ни в какое сравнение с конфликтом, который разгорелся в связи с национальным вопросом. На этот раз Ленину пришлось схватиться со Сталиным в открытую.
В размышлениях Ленина по национальному вопросу с самого начала присутствовали два важных момента. Один касался революционной партии, а другой - революции. Движимый желанием сохранить единое и строго централизованное русское революционное движение, он считал, что идея австрийских социал-демократов "национально-культурной автономии" грозит партии расколом. Именно данный аспект размышлений Ленина очень удачно развил Сталин в работе "Марксизм и национальный вопрос". Но как раз те самые центробежные силы национального сепаратизма, которые казались Ленину опасными с партийных позиций, вселяли надежду с точки зрения успеха революции, ибо они могли помочь разрушить царскую империю. Поэтому он со всей энергией отстаивал лозунг "о праве наций на самоопределение"; так поступать Ленину было тем легче, поскольку он испытывал глубокое отвращение к великорусскому шовинизму, к царской политике "единой и неделимой России".
Когда же империя под влиянием войны и революции в самом деле рухнула и распалась, Ленин оказался перед политической дилеммой. Как враг великорусского национализма, он был склонен уважать право на национальное самоопределение, но, как революционный государственный деятель, он хотел сохранить под властью большевиков как можно больше от прежней империи. Не мог он игнорировать и такие факты, как, например, экономическая ценность бакинской нефти или стратегическое и политическое значение Закавказья и Средней Азии, населенных преимущественно неславянскими народами, или же огромная важность со всех точек зрения Украины со славянским, но не русским населением. Ленин попытался разрешить дилемму, с одной стороны уступая мощному давлению в пользу отделения Польши, Финляндии и Прибалтийских государств, а с другой - стараясь сохранить для революции остальную часть бывшей огромной империи. Обрусевшие представители национальных меньшинств (подобные Сталину и Орджоникидзе), которые не испытывали угрызений совести, навязывая малым народам советско-русскую власть, были послушным и эффективным инструментом в осуществлении второй линии. Как мы уже видели, Сталин всегда чувствовал себя неловко с лозунгом национального самоопределения, хотя иногда сам его повторял, и имел обыкновение занимать по этому вопросу уклончивую позицию. Так, например, на III Всероссийском съезде Советов в январе 1918 г. он указал на необходимость "толкования принципа самоопределения как права на самоопределение не буржуазии, а трудовых масс данной нации. Принцип самоопределения должен быть средством для борьбы за социализм и должен быть подчинен принципам социализма".
На первых порах в национальном вопросе Ленину пришлось иметь дело с оппозицией группы левых коммунистов, которыми руководили Бухарин, Пятаков и другие, и, возможно, по этой причине он не сразу заметил еще более серьезные расхождения, существовавшие между ним и Сталиным. Как мы уже видели, у левых коммунистов было особое мнение относительно принципа национального самоопределения8.
Возражая, Ленин заявил, что нации все еще неотъемлемый факт жизни общества и что партии необходимо с этим считаться. Затем он сухо заметил, что бушменов в России нет, а что касается готтентотов, он не слыхал, чтобы они претендовали на автономную республику, но зато есть башкиры, киргизы и другие нерусские народы, которым нельзя отказать в признании. По его словам, в мире, и не только колониальном, нации - это политическая реальность. Удовлетворив право финнов на самоопределение, Советская Россия лишала финскую буржуазию возможности убедить трудящиеся массы в том, будто великороссы хотят их поглотить. Позднее, участвуя в дальнейшей дискуссии, Ленин вернулся к теме Финляндии. Он напомнил, что после сделанных по договору с недолговечным красным финским правительством территориальных уступок приходилось слышать от русских коммунистов возражения: "Там, дескать, хорошие рыбные промыслы, а вы их отдали". По поводу подобных возражений Ленин сказал: "Поскрести иного коммуниста - и найдешь великорусского шовиниста". Были также коммунисты и даже в самом Наркомате просвещения, говорившие, что в единой школе можно обучать только на русском языке. "По-моему, - заявил Ленин, - такой коммунист, это - великорусский шовинист. Он сидит во многих из нас, и с ним надо бороться".
Возможно, только теперь товарищи Сталина по партии начали осознавать, что сам комиссар по делам национальностей принадлежит к коммунистам, зараженным "русским красным патриотизмом", поскольку он имел склонность высказываться в духе единой и неделимой России. Поэтому можно считать парадоксальным, но вовсе не неожиданным тот факт, что Сталину и Ленину, в конце концов, было суждено разойтись по тому самому вопросу, который в свое время скрепил их отношения. Иначе и быть не могло еще и потому, что насколько чужд был русский национализм ленинской натуре, настолько глубоко он укоренился в характере Сталина. Раньше уже говорилось о том, что Сталин обрусел, еще будучи молодым революционером, считая большевиков "истинно русской фракцией" марксистского движения. По иронии судьбы человек, который, по мнению Ленина, являлся ценным для партии в качестве представителя малых народов и который в течение длительного времени соглашался с таким определением этой своей основной роли в партии, представлял собою формирующегося русского националиста еще до их встречи и за многие годы до того момента, когда, к своему ужасу, Ленин обнаружил у него вполне сформировавшиеся русские националистические взгляды. Сталин отождествлял себя с Россией, в этом крылось его надменное отношение к культуре малых народов, прежде всего кавказских, обнаруженное нами в работе "Марксизм и национальный вопрос", - этим определялось то рвение, с которым он взял сторону Ленина и выступил против "национально-культурной автономии" в партии. Правда, в этой работе, доказывая "интернациональный тип" социал-демократической организации в России, он писал, что "рабочие прежде всего - члены одной классовой семьи, члены единой армии социализма", и добавил, что это имеет для них "громадное воспитательное значение".
Ленину и его единомышленникам среди русских революционеров никогда бы не пришло в голову назвать большевизм (Ленин ни разу не употребил слова "ленинизм") высшим достижением "русской культуры". Как теория и практика пролетарской революции и диктатуры пролетариата ленинизм в их понимании представлял собою просто русский вариант марксизма, который в свою очередь являлся, в сущности, наднациональным и предусматривал окончательное слияние всех наций в общность более высокого уровня. Тот факт, что ленинизм нес на себе определенный русский отпечаток (благодаря месту своего возникновения), не вызывал у них тщеславия. А Сталин в отличие от них гордился русскими корнями ленинизма так же, как какой-нибудь патриотически настроенный французский радикал, возможно, гордится якобинством, усматривая в нем проявление глубокой сути Франции. Сталин считал ленинизм олицетворением славной исторической судьбы России. В то же время это обстоятельство, по его мнению, нисколько не ставило под сомнение всемирного значения ленинизма. В работе "Об основах ленинизма" Сталин настаивал на интернациональном характере ленинизма, который он определил как марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Из упомянутого меморандума 1926 г. совершенно ясно, что интернационализм Сталина ориентировался на Москву и Россию. На следующий год он вновь подчеркнул данный момент, определяя "интернационалиста" как человека, который "безоговорочно, без колебаний, без условий готов защищать СССР потому, что СССР есть база мирового революционного движения, а защищать, двигать вперед это революционное движение невозможно, не защищая СССР". Выражения "мы русские марксисты" и "мы - русские большевики" часто мелькают в его сочинениях 20-х годов. В интервью с Эмилем Людвигом в 1931 г. Сталин русифицировал даже свои революционные корни, заметив, что к марксизму он приобщился в пятнадцатилетнем возрасте, когда "связался с подпольными группами русских марксистов, проживавших тогда в Закавказье".
В 1923 г. на XII съезде партии Сталин вместе с великорусским шовинизмом сурово осудил и местный шовинизм, который возникает, по его словам, как реакция на великорусский шовинизм. Определенные круги за рубежом намеревались будто бы "устроить в мирном порядке то, чего не удалось устроить Деникину, т. е. создать так называемую "единую и неделимую"" Россию. Основная опасность состояла в том, что "в связи с нэпом у нас растет не по дням, а по часам великодержавный шовинизм, старающийся стереть все нерусское, собрать все нити управления вокруг русского начала и придавить нерусское". Как видно, Сталин забыл исторические примеры проявления национализма правящими нациями и оказался не в состоянии увидеть великодержавного шовинизма, хотя сам же, правда бегло, указал на него, как на серьезную проблему. Между высокомерным русофильством Сталина и взглядами Ленина существовала глубокая пропасть, которая со всей беспощадностью открылась Ленину в 1922 г.
Конституционная проблема
Глубокие политические конфликты нередко выплескиваются наружу в вопросах, которые на первый взгляд кажутся второстепенными. Вопрос, который в данном случае сыграл именно такую роль, касался юридического обрамления советской конституционной структуры. Он возник еще в январе 1920 г., когда Сталин, находившийся тогда на Южном фронте, прислал Ленину письмо с комментариями относительно проекта тезисов по национальному и колониальному вопросам, подготовленных ко II конгрессу Коминтерна. В седьмом пункте тезисов Ленин указал на "федерацию" как на переходную форму к полному единству трудящихся разных наций. Федерация, по мнению Ленина, уже на практике продемонстрировала свою целесообразность как в отношениях РСФСР с другими советскими республиками (например, с Украиной), так и в предоставлении внутри РСФСР автономии национальностям, ранее ее не имевшим (например, башкирам). Здесь подчеркивалось различие между "союзными республиками" (Украина, Белоруссия, Азербайджан), с которыми РСФСР имела договорные отношения, и "автономные республиками", которым конституция гарантировала некоторые политические правомочия, но которые формально не считались самостоятельными. В письме Ленину Сталин усомнился в том, что Советская Германия, Польша, Венгрия или Финляндия сразу пожелают пойти на федеративные отношения с Советской Россией, и предложил избрать формой сближения в будущем "конфедерацию" или "союз самостоятельных государств". По его словам, разные типы федеративных отношений внутри Советского государства вряд ли помогут решить проблему, поскольку "на самом деле этой разницы нет, или она так мала, что равняется нулю". Сталин, безусловно, принадлежал к централистам.
Переданный Центральным Комитетом приграничным республикам для ознакомления сталинский план "автономизации" был воспринят без особого энтузиазма. Партийные руководители Украины и Белоруссии не выступили против открыто, но встретили его более чем сдержанно. ЦК Азербайджана полностью поддержал проект, конечно же, благодаря влиятельной позиции Кирова. Так же поступило орджоникидзевское Кавбюро и Центральный Комитет Армении. ЦК Коммунистической партии Грузии, однако, однозначно высказался против. В резолюции от 15 сентября, невзирая на возражения присутствовавших на заседании Орджоникидзе и Кирова, голосовавших против этой резолюции, грузинский ЦК объявил предложенную Сталиным автономизацию преждевременной. Объединение хозяйственных усилий и общая политика признавались необходимыми, но "с сохранением всех атрибутов независимости".
Реакция Ленина оказалась быстрой и негативной. Поговорив со Сталиным 27 сентября, он суммировал свою позицию в письме Каменеву, отправленном в тот же день и предназначенном для членов Политбюро. Вопрос, писал Ленин, архиважный, а "Сталин немного имеет устремление торопиться". Сталин, продолжал он, уже согласился на одну уступку: в резолюции не будет говориться о "вступлении" остальных республик в РСФСР (то есть об их автономизации), а для выражения равноправия с Российской Федерацией пойдет речь об их "формальном объединении с РСФСР в союз советских республик Европы и Азии". Однако требовалось внести и другие изменения. Вместо превращения ЦИК РСФСР в высший правительственный орган всех Советских республик следовало иметь общефедеральный ВЦИК. Аналогичным образом определенные административные функции должны были выполняться общефедеральными наркоматами, расположенными в Москве, а не сохраняться за существующими комиссариатами РСФСР. Очень важно, пояснил Ленин, не давать пищи "независимцам", не уничтожать их независимости, а, наоборот, создать "новый этаж, федерацию равноправных республик"24. Однако несмотря на вспышку раздражения, Сталин переработал резолюцию комиссии ЦК в соответствии с рекомендациями Ленина. В ней в общих чертах давалось описание федеративной системы СССР, смоделированной позднее заново в соответствии с новой Советской Конституцией 1924 г. В измененной форме резолюцию представили Центральному Комитету, собравшемуся 5 октября на двухдневный пленум. Острая зубная боль не позволила Ленину быть на заседании 6 октября, но он в тот день послал Каменеву короткую записку, в которой, явно имея в виду изложенные выше события, заявил: "Великорусскому шовинизму объявляю бой не на жизнь, а на смерть".
На пленуме, состоявшемся в Баку 3 ноября 1921 г., Кавбюро в присутствии секретаря ЦК Молотова решило приступить к реализации плана создания федерации. О принятом решении сообщили Политбюро, для которого это явилось полной неожиданностью, и оно запросило у Орджоникидзе дополнительную информацию по данному вопросу. Местные партийные круги также оказались захваченными врасплох, поскольку Кавбюро приняло решение без предварительного обсуждения с тремя закавказскими ЦК партии и в отсутствие Мдивани, одного из членов бюро. В последующем Кавбюро добилось согласия этих партийных органов, однако в Грузии пришлось преодолеть сильную оппозицию значительной группы коммунистических руководителей во главе с Мдивани, который объявил план создания федерации "преждевременным".
Как и следовало ожидать, обращение через голову Орджоникидзе к Сталину ни к чему путному не привело, ибо творцом курса, который проводил Орджоникидзе, являлся сам Сталин. Когда к концу ноября Кавбюро в ответ на требование Политбюро предоставить дополнительную информацию выслало в Москву относящиеся к делу документы, Сталин, изучив поступивший материал, составил проект резолюции Политбюро, который направил на одобрение Ленину. Текст письма Сталина никогда не публиковался (по свидетельству советских историков его нет даже в Центральном партийном архиве), но, судя по ответу Ленина от 28 ноября 1921 г., Сталин согласился с планом создания федерации, обойдя, правда, предостережение относительно необходимости продвигаться постепенно и прилагать все силы, чтобы убедить местное население и партийцев на местах в преимуществах федерации. 23 ноября Ленин получил телеграмму от Михаила Фрунзе, большевистского лидера и члена ЦК, совершавшего поездку по Кавказу, в которой говорилось о существующей среди грузинских коммунистов оппозиции планам федерирования и об их недовольстве тем, как эти планы навязываются. В записке Сталину, посланной через два дня, Ленин одобрил его проект постановления, но предложил сформулировать "чуточку иначе". В частности, в редакции Ленина говорилось о необходимости признать федерацию закавказских республик принципиально абсолютно правильной, "но в смысле немедленного практического осуществления преждевременной", то есть требующей нескольких недель обсуждения, пропаганды и проведения снизу через Советы. Центральным комитетам трех закавказских республик предлагалось поставить вопрос о федерации на обсуждение партии, рабочих и крестьянских масс, организовать агитацию за федерацию через съезд Советов каждой республики, а в случае сильной оппозиции своевременно проинформировать Политбюро. В тот же день Сталин принял поправки Ленина, но предложил вместо слов "несколько недель" записать: "известный период времени". Он пояснил, что нескольких недель не хватит, чтобы вопрос о федерации решить в грузинских Советах, которые "только начинают строиться". 13 декабря Сванидзе направил личное письмо своему высокопоставленному родственнику следующего содержания:
"Дорогой Иосиф! В последнее время не было ни одного заседания ЦК, которое бы не начиналось и не кончалось бурными сценами между Серго и Буду... (Орджоникидзе) колотит нас тяжелой дубинкой авторитета Центра, к которому, кстати, мы питаем не меньше уважения и доверия, чем товарищи из Кавбюро... Об одном прошу убедительно, примирить как-нибудь Серго и Буду, если это объективно возможно. Научи их относиться друг к другу с уважением. P. S. Я бесконечно буду тебе благодарен, если ты вырвешь меня из этой атмосферы и дашь мне возможность работать в какой-нибудь иностранной миссии". Состоявшийся 5 - 6 октября 1922 г. пленум ЦК одобрил ленинский план образования СССР при условии, что и Российская Республика и Закавказье войдут в него в качестве федераций. Хотя грузинская оппозиция, таким образом, получила лишь частичное удовлетворение, ее лидеров обрадовало, что в борьбе с теми, кого некоторые выступавшие на октябрьском пленуме клеймили "великодержавниками", у них есть такой мощный союзник, как Ленин. В этой связи один из грузин заявил: "Мы по Ленину, они за военный коммунизм". В этот момент Грузинский ЦК в полном составе подал в отставку. Несогласное большинство послало Ленину телеграмму, в которой извинялось за резкий язык первого своего послания, но снимало с себя всякую ответственность за конфликт. Тем временем Орджоникидзе, опираясь на мощную поддержку Сталина, приступил к чистке грузинской партии, удаляя оппозиционеров с государственных постов.
Но к этому моменту в высших партийных кругах Москвы поняли, что в Грузии сложилась ненормальная ситуация. Каменев и Бухарин предложили в Политбюро поручить ЦК создать комиссию по расследованию. Не будучи в состоянии возразить, Сталин сделал ловкий ход, заявив, что самым подходящим кандидатом на пост руководителя комиссия является Дзержинский, в то время поправлявший здоровье на берегу Черного моря в Сухуми. Енукидзе, которого Ленин прочил на эту роль, предусмотрительно отказался. В итоге Секретариат назначил Дзержинского председателем, а В. С. Мицкявичуса-Капсукаса и Л. Н. Сосновского - членами комиссии. Ленина, помнившего отрицательное отношение Дзержинского в прошлом к лозунгу национального самоопределения, состав комиссии не обрадовал, и при голосовании, проведенном среди членов Политбюро по телефону, он воздержался. Сталин, Каменев, Калинин и Зиновьев поддержали предложение, а Троцкий заявил: "Не возражаю". Только что вернувшийся из зарубежной поездки Мдивани высказался против такого состава комиссии, особенно против Сосновского. Сталин пошел навстречу и заменил Сосновского одним из своих сторонников, украинцем Мануильским. В опубликованных после смерти Сталина мемуарах Анастас Микоян пояснил, что белого коня Орджоникидзе подарили горцы, когда тот вернулся на Кавказ. Приняв подарок (к чему обязывал кавказский обычай), Орджоникидзе передал коня в конюшню Реввоенсовета и выезжал на нем только во время парадов в Тифлисе. Кобахидзе же несправедливо обвинил его чуть ли не в коррупции. Ленин считал, что это переходит всякие границы. Он не мог смириться с мыслью, что члены его правительства так вели себя по отношению к малому народу. Поступок Орджоникидзе он счел недопустимым, а фигура Сталина, для грубых манер которого Ленин не раз находил оправдания, стала принимать зловещие очертания. Наконец-то в душе Ленин встал на сторону грузинской оппозиции. Докладывая 12 декабря о результатах работы комиссии, которая в начале месяца провела в Тифлисе четырехдневные слушания, Дзержинский старался обелить Сталина и Орджоникидзе. Но это не успокоило Ленина. Он дал указание Дзержинскому вернуться в Грузию и собрать более подробную информацию об инциденте между Орджоникидзе и Кобахидзе. Вскоре после этого, 16 декабря, Ленина вновь разбил паралич. Оправившись в достаточной степени, чтобы ежедневно понемногу работать, Ленин 30 - 31 декабря продиктовал записку "К вопросу о национальностях или об "автономизации"". Эта последняя работа Ленина по национальному вопросу содержала суровое обвинение Сталина.
Начав с признания собственной вины в том, что не вмешался достаточно энергично в вопрос об автономизации, Ленин напомнил о своей беседе с Дзержинским и о факте рукоприкладства Орджоникидзе. Если дело зашло так далеко, заявил Ленин, то можно себе представить, "в какое болото мы слетели". Видимо, вся эта затея автономизации оказалась в корне неверной и несвоевременной. Как говорили сторонники автономизации, продолжал он, требовался единый аппарат. Но откуда исходили эти уверения, если не от того самого "российского аппарата", который заимствован у царизма и только подмазан чуть-чуть советским мирром? Существовала огромная опасность, что ничтожный процент советских или советизированных рабочих "будет тонуть в этом море шовинистической великорусской швали, как муха в молоке". При таких условиях, писал Ленин, объявленная свобода выхода из союза не способна защитить российских инородцев от нашествия того великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ.
Не было принято никаких мер, говорилось далее, чтобы защитить меньшинство от подобных типов. "Я думаю, - заявил Ленин, - что тут сыграли роковую роль торопливость и администраторская увлеченность Сталина, а также его озлобление против пресловутого "социал-национализма"". "Озлобление, продолжал он, - вообще играет в политике самую худую роль". Дзержинский, по словам Ленина, во время поездки на Кавказ также отличался своим истинно русским настроением. Здесь Ленин в скобках заметил, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения. "Русское рукоприкладство" Орджоникидзе нельзя оправдать никаким оскорблением, как это пытался сделать Дзержинский. Будучи человеком, наделенным властью на Кавказе, он не имел права терять выдержку. Орджоникидзе следовало примерно наказать, а Сталин и Дзержинский должны понести политическую ответственность за великорусско-националистическую кампанию. Рассматривая проблему в более широком плане, Ленин утверждал, что нужно отличать национализм большой угнетающей нации от национализма нации угнетенной, нации маленькой. В обращении с национальными меньшинствами лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости. Вред от разъединения аппаратов национальных с аппаратом русским был бы неизмеримо меньше, чем тот вред, который проистек бы от грубого и несправедливого отношения к собственным инородцам не только для Советской России, но для всего Интернационала, для сотен миллионов народов Азии, вот-вот готовых к выступлению. Тот грузин, который не проявляет сугубой осторожности и предупредительности, пренебрежительно бросает обвинение в "социал-национализме", который сам является настоящим "социал-националистом" и грубым великорусским держимордой, тот грузин, в сущности, нарушает интересы пролетарской классовой солидарности40. На заседании, состоявшемся 1 февраля, на котором Сталин не скрывал своего нежелания удовлетворить просьбу Ленина, Политбюро приняло решение позволить Ленину ознакомиться с материалами. Получив их, Ленин назначил комиссию в составе трех секретарей (Фотиевой, Гляссер и Горбунова) для изучения грузинского инцидента. Доклад этой комиссии, поступивший к Ленину 3 марта, побудил его предпринять дальнейшие шаги. 5 марта он продиктовал письмо Троцкому с просьбой разобраться с грузинским делом на намечавшемся предсъездовском пленуме Центрального Комитета. "Дело это, писал Ленин, - сейчас находится под "преследованием" Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным". На другой день он отправил следующую записку лидерам грузинской оппозиции, Мдивани и Махарадзе (в копии Троцкому и Каменеву): "Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь". Однако в итоге, на "гнилой компромисс" пошел сам Троцкий, который проинформировал Каменева о том, что он против снятия Сталина, исключения Орджоникидзе и перемещения Дзержинского с поста наркома путей сообщения. Троцкий лишь потребовал изменить политику в национальном вопросе, покончить с преследованиями грузинских оппонентов Сталина и административным гнетом в партии, проводить более твердый курс на индустриализацию и на "честное сотрудничество" в руководящих органах44. Троцкий со своей стороны согласился оставить за Политбюро право решить, следует ли вообще ознакомить съезд с записями Ленина. И Политбюро постановило вместо публикации материалов в качестве документов съезда зачитать их на закрытых заседаниях отдельных делегаций (эти материалы не публиковались до 1956 г.). Все это подготовило почву для довольно скучного XII партийного съезда, который собрался в апреле. Учитывая, что Троцкий безмолвствовал, Сталин без труда выдержал дебаты по национальному вопросу. Подчеркивая в соответствии с договоренностью особую опасность великорусского шовинизма, он одновременно крепко ударил и по своим грузинским противникам. Порицая "грузинский шовинизм", он использовал свой конфликт с "товарищами-уклонистами" для иллюстрации справедливости утверждения, что "оборонительный национализм" некоторых республик имел тенденцию превращаться в национализм "наступательный". Сталин обвинил грузинскую оппозицию в том, что ее сопротивление плану создания федерации обусловлено желанием в националистических целях извлечь выгоду из "привилегированного положения" Грузии в Закавказье. И, пересказывая историю с собственным предложением Ленину относительно предоставления больше времени для продвижения плана через грузинские Советы, Сталин представил дело так, как будто он, а не Ленин призывал к осторожности в данном вопросе. В одном из своих выступлений на съезде он, имея в виду группу Мдивани, с насмешкой заметил, что "у некоторых товарищей, работающих на некотором куске советской территории, называемом Грузией, там, в верхнем этаже, по-видимому, не все в порядке". Тщетно лидер украинских большевиков Николай Скрыпник жестоко критиковал присутствовавшее на съезде "партийное болото", то есть тех, кто, голосуя за резолюцию по национальному вопросу, в глубине сердца оставался великодержавником. Не много удалось сделать и Бухарину, говорившему в защиту грузин. "Я понимаю, - заметил он, - когда наш дорогой друг, т. Коба Сталин, не так остро выступает против русского шовинизма и что он как грузин выступает против грузинского шовинизма". Затем Бухарин испросил позволения в качестве лица негрузинской национальности сосредоточить огонь на российском шовинизме. По его словам, сущность ленинизма по национальному вопросу заключалась в борьбе с этим главным шовинизмом, который генерировал другие, местные формы шовинизма, возникшие в качестве ответной реакции. С тем чтобы "компенсировать" свое прошлое великой державы, продолжал Бухарин, великороссу следовало поставить себя в неравное положение в смысле уступок национальным течениям. В национальном вопросе соображения хозяйственной целесообразности и административной эффективности должны отойти на второй план. Ведь спиливать телеграфные столбы на баррикады и передавать крупные имения помещиков мужикам с экономической точки зрения было также неразумно. Так почему же Ленин с такой бешеной энергией забил тревогу по поводу грузинского вопроса и не сказал ни слова об ошибках местных уклонистов? Будучи гениальным стратегом, заметил Бухарин, он понимал, что нужно бить главного врага. Поэтому не было смысла говорить теперь о местном шовинизме, который являлся темой второй фазы борьбы.
Это была смелая попытка Бухарина изменить направление дискуссии, однако нисколько не похожая на ту "бомбу", которую Ленин якобы намеревался взорвать, чтобы нанести удар Сталину. Бухарин сам намекнул об этом, заявив съезду: "Если бы т. Ленин был здесь, он бы задал такую баню русским шовинистам, что они бы помнили десять лет".
XII съездом нашей партии упрекал меня в том, что я веду слишком строгую организационную политику в отношении грузинских полунационалистов, полукоммунистов типа Мдивани, который был недавно торгпредом во Франции, что я "преследую" их. Однако последующие факты показали, что так называемые "уклонисты", люди типа Мдивани, заслуживали на самом деле более строгого отношения к себе, чем это я делал, как один из секретарей ЦК нашей партии... Ленин не знал и не мог знать этих фактов, так как он болел, лежал в постели и не имел возможности следить за событиями. Но какое отношение может иметь этот незначительный инцидент к принципиальной позиции Сталина?". Приступ болезни, последовавший 16 декабря, явился началом периода резко ограниченной активности, продолжавшегося до начала марта, то есть до того момента, когда Ленина парализовало в результате нового удара. Принимать непосредственное участие в политических делах он больше не мог, однако, преодолевая сопротивление лечащего врача, желавшего установить ему режим абсолютного покоя, Ленин добился разрешения ежедневно диктовать для своего так называемого дневника. После того как Сталин, Бухарин и Каменев 24 декабря проконсультировались с докторами, было решено, что Ленин может диктовать ежедневно в течение 5 - 10 минут (позднее этот промежуток времени увеличили), но что эти записи не должны носить характер почтовой корреспонденции, что ему не следует принимать посетителей и что окружавшие Ленина люди не должны информировать его о текущих политических событиях. Узнав о письме, Сталин, которого, должно быть, тревожили признаки враждебного к нему отношения Ленина, пришел в ярость. Воспользовавшись тем, что Центральный Комитет возложил на него персональную ответственность (по-видимому, в силу занимаемого поста Генерального секретаря) за соблюдение установленного для Ленина врачебного режима, Сталин позвонил Крупской, грубо обругал ее и угрожал Контрольной комиссией (органом, утверждавшим партийную дисциплину) за то, что она нарушила врачебное предписание. На следующий день, 23 декабря, Крупская направила Каменеву следующее письмо:
"Лев Борисович, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, т. к. знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву), как наиболее близким товарищам В. И. и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности".
Затем Ленин попросил Володичеву пока письмо не посылать, очевидно желая, чтобы Крупская предварительно с ним ознакомилась. Прочитав письмо, она в большой тревоге пошла к Каменеву. "Владимир только что продиктовал стенографистке письмо Сталину о разрыве с ним всяких отношений, - сказала она и добавила: - Он бы никогда не пошел на разрыв личных отношений, если б не считал необходимым разгромить Сталина политически".
Крупская не знала, что решение о политическом уничтожении Сталина созрело по крайней мере двумя месяцами ранее. В последнюю неделю декабря 1922 г. Ленин продиктовал записи, впоследствии ставшие известными как его "завещание". Начал он 23 декабря с раздела, в котором советовал расширить число членов ЦК до 50 - 100 человек. Эта запись была передана Сталину для информирования ЦК. Сохраняя в секрете (даже от Крупской) остальные разделы документа, Ленин продолжал диктовать в течение последующих двух дней. В этой секретной части он пояснил, что численное увеличение ЦК было необходимо для того, чтобы предотвратить раскол в партии, большую часть опасности которого составляют отношения между Сталиным и Троцким. И далее следовало:
"Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС, отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела.
Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, и если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно.
Я не буду дальше характеризовать других членов ЦК по их личным качествам. Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не является случайностью, но что он также мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому.
Из молодых членов ЦК хочу сказать несколько слов о Бухарине и Пятакове. Это, по-моему, самые выдающиеся силы (из молодых сил), и относительно их надо бы иметь в виду следующее: Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики).
25.XII. Затем Пятаков - человек, несомненно, выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе.
Конечно, и то и другое замечания делаются мной лишь для настоящего времени в предположении, что эти оба выдающиеся и преданные работники не найдут случая дополнить свои знания и изменить свои односторонности".
К этому разделу Ленин 4 января 1923 г. сделал добавление, рекомендуя переместить Сталина с поста Генерального секретаря. И если, начиная диктовать, он, возможно, еще и не был полностью уверен в необходимости лишить Сталина власти, то теперь все сомнения рассеялись. Поэтому продолжение этого раздела записей имело следующее содержание:
"Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношении Сталина и Троцкого, это не мелочь, или эта такая мелочь, которая может получить решающее значение". Но не следует полагать, что то была единственная причина. В конце своих записей по национальному вопросу, продиктованных 30 и 31 декабря, Ленин сказал о необходимости в обращении великороссов с малыми народами избегать всяких грубостей. И в это время он думал о скандальном случае рукоприкладства, допущенного Орджоникидзе по отношению к Кобахидзе. Как писала Фотиева в мемуарах, из грузинских источников до Ленина доходила также информация о намерениях Сталина и Орджоникидзе выжечь националистические настроения каленым железом. Для Ленина все это было примером грубости не только в отношениях между отдельными людьми, но и в политических отношениях между некоторыми руководителями и целыми социальными группами - нерусскими народностями. Более того, в своих записях он дал понять, что за проявленную в Грузии коллективную грубость Сталин несет большую, чем Орджоникидзе, ответственность.
Через четыре дня, когда все это было еще свежо в памяти, Ленин продиктовал добавление. Стоит ли удивляться, что он начал словами: "Сталин слишком груб..."
Документ, в котором это добавление появилось, стал в известной мере "завещанием" Ленина (его так впоследствии и называли). Ленин, по-видимому, не исключал возможности, что записи будут его посмертным наказом партийному руководству. И все-таки подобное определение может в какой-то степени ввести в заблуждение, ибо Ленин диктовал письмо тому самому съезду, на котором все еще надеялся лично присутствовать или которым, на худой конец, полагал руководить из Горок с помощью письменных директив. Сознавая, что может умереть или в любой момент полностью потерять работоспособность, Ленин, однако, надеялся прожить и сохранить достаточную активность еще некоторое время. И, проявляя в обращении с документом сугубую осторожность, стремясь сохранить его содержание в строгом секрете (что совершенно естественно, когда речь идет о завещании), Ленин тем не менее тешил себя надеждой, что не кто иной, а он сам вскроет запечатанный конверт и обнародует его содержание, используя материалы в политических целях. Все упования Ленина были связаны с 30 марта, когда намечалось открыть XII партийный съезд. В какой-то момент врачи дали понять, что после недели абсолютного покоя он, возможно, окажется в состоянии выступить на съезде. И вот перед тем, как начать 23 декабря диктовать Володичевой, Ленин сказал: "Я хочу Вам продиктовать письмо к съезду. Запишите!".
Во второй статье, названной "Лучше меньше, да лучше", Ленин перешел от колючих фраз к прямым обвинениям. Значительная часть сочинения представляла собой сокрушительную критику Сталина, которая развертывалась на основе ленинских идей о реорганизации Рабкрина. Дела с госаппаратом, говорилось в начале статьи, до такой степени печальны, чтобы не сказать отвратительны, что следовало искать пути борьбы с его недостатками. Необходимо было, по мысли Ленина, сделать Рабкрин орудием улучшения аппарата и образцовым учреждением, которыми он пока не является. "Будем говорить прямо, - писал Ленин. - Наркомат Рабкрина не пользуется сейчас ни тенью авторитета. Все знают о том, что хуже поставленных учреждений, чем учреждения нашего Рабкрина, нет и что при современных условиях с этого наркомата нечего и спрашивать". И чтобы никто не усомнился в том, что под огнем критики находится именно Сталин (поскольку официально он больше не руководил этим учреждением), Ленин по ходу изложения задал вопрос "любому из теперешних руководителей Рабкрина или из лиц, прикосновенных к нему, может ли он сказать мне по совести - какая надобность на практике в таком наркомате, как Рабкрин?" (курсив мой - Р. Т.). И прежде, чем перейти к выводам, Ленин еще раз ударил по Сталину как главному попечителю партийного аппарата. Он, в частности, заметил: "В скобках будь сказано, бюрократия у нас бывает не только в советских учреждениях, но и в партийных". Как видно, в этот промежуток времени предпринималась попытка воспрепятствовать ее публикации. Как сообщил Троцкий в своем "Письме в Истпарт", Бухарин (тогда редактор газеты "Правда") не решался санкционировать печатание статьи. На специальном заседании Политбюро (созванном по требованию Троцкого после того, как Крупская по телефону попросила помочь в данном деле) Сталин, Молотов, Куйбышев, Рыков, Калинин и Бухарин выступили против публикации статьи, а Куйбышев даже предложил для успокоения Ленина отпечатать ее в единственном экземпляре "Правды". Однако Троцкий, поддержанный Каменевым, в конце концов одержал верх, доказав, что любое произведение Ленина просто невозможно утаить от партии.
Зачем Ленину понадобилось подобное заявление, да еще и в письменном виде, догадаться нетрудно. Как мы уже видели, он готовил затрагивающее многие аспекты письмо против Сталина, имея в виду сместить его с должности Генерального секретаря. В качестве главного обвинения выдвигалась чрезмерная грубость Сталина. И чтобы, несмотря на возможные попытки некоторых кругов оправдать Сталина, сделать обвинение неопровержимым, Ленин (юрист по образованию) хотел этот факт задокументировать. Доклад комиссии по результатам разбирательства в Грузии, должно быть, предоставил Ленину достаточное для этой цели количество материала, который он, однако, решил дополнить сообщением (несомненно, на закрытом заседании) о грубой выходке Сталина по отношению к Крупской. В данном случае документация имела бы вид собственноручного признания Сталиным своей вины.
Наверняка план Ленина удался бы, если здоровье позволило бы изложить суть дела перед судом партийного съезда. Но ко времени открытия съезда в середине апреля Ленин полностью утратил способность к активной деятельности. И бумаги с рекомендациями, касавшимися смещения Сталина с занимаемой должности, были вскрыты только спустя некоторое время после смерти Ленина в январе 1924 г.
Хотя паралич и смерть Ленина явились для Сталина политическим спасением, нет никаких свидетельств, что Сталин что-то предпринимал, чтобы ускорить подобный исход. Это нужно особо подчеркнуть в связи с подозрением, высказанным позднее Троцким. Как он писал, на заседании Политбюро в конце февраля 1923 г. Сталин в присутствии Каменева, Зиновьева и самого Троцкого сообщил, что его (Сталина) внезапно позвал к себе Ленин и попросил яду. На замечание Троцкого, что доктор Гетье (домашний врач Ленина и Троцкого) не отказался от надежды на выздоровление Ленина, Сталин ответил: "Я высказал ему все это... Но он не желает слушать никаких доводов. Старик мучается и хочет иметь яд под рукой. Он использует его только в том случае, если убедится, что положение безнадежно". По словам Троцкого, голосования не проводилось, но присутствовавшие на заседании разошлись с четким пониманием того, что просьбу Ленину они не вправе даже обсуждать. Троцкий добавил, что может ошибиться в некоторых деталях эпизода, но не в том, что он имел место. Но независимо от ответа на данный вопрос ясно одно: откровенная фальсификация исторических событий противоречила характеру Троцкого. Кроме того, нет ничего невероятного в том, что Ленин, опасаясь длительного периода паралича, который мог предшествовать смерти, попросил яду, и именно у Сталина, уполномоченного партией следить за соблюдением больным предписанного врачами режима. Бесполезно гадать, действительно ли Ленин, как заявляет Троцкий, видел в Сталине единственного человека, который мог согласиться выполнить просьбу о яде. Если он и обращался к Сталину с подобной просьбой, то это могло произойти или до 13 декабря, или же в тот самый день, когда они встретились в последний раз. Ничем не подтверждается и гипотеза Троцкого о том, что Сталин, возможно, на свой страх и риск взялся исполнить просьбу Ленина. Поступить таким образом после обсуждения проблемы с остальными членами Политбюро, которые как один высказались против, было бы слишком рискованно в политическом отношении (если бы об этом узнали). К тому же у Сталина в то время было меньше оснований опасаться выпадов Ленина, чем в начале марта. Помимо возможного влияния других сдерживавших факторов, Сталин не принадлежал к людям, готовым пойти на подобный риск.
Сталин и культ Ленина
Как мы уже видели, в последние годы жизни Ленина только его протесты одерживали рост народного преклонения перед ним. Поэтому неудивительно, что возникновение культа Ленина совпало с периодом его болезни и кончины. Подобная тенденция четко проступила уже в той манере, в которой на XII съезде говорили о Ленине и его учении. Задал тон, открывая съезд, Каменев. Он, в частности, сказал: "Мы знаем только одно противоядие против любого кризиса, против любого неверного решения: это учение Владимира Ильича".
Но все сдерживающие начала исчезли сразу же после смерти Ленина, и его культ расцвел пышным цветом, превратившись в один из институтов советского коммунизма. Толчком послужила целая серия изданных в это время правительственных постановлений. День смерти Ленина, 21 января, объявили ежегодным днем траура. Петроград переименовали в Ленинград. Памятники Ленину надлежало воздвигнуть в Москве и других крупных городах. Вновь созданному Институту В. И. Ленина поручалось подготовить массовое издание его трудов на различных языках. И якобы для того, чтобы предоставить всем, кто не смог прибыть в Москву в день похорон, возможность проститься с Лениным, было решено гроб с его телом установить в склепе, сооруженном у Кремлевской стены на Красной площади, и сделать доступным для посещения народом. Примечательное заявление в связи с последним решением сделал Зиновьев в статье, напечатанной в газете "Правда" 30 января 1924 г. "Как хорошо, сказал он, - что решили хоронить Ильича в склепе! Как хорошо, что мы вовремя догадались это сделать! Зарыть в землю тело Ильича - это было бы слишком уж непереносимо". Со временем, продолжал он, поблизости вырастет музей Ленина, и постепенно вся Красная площадь превратится в "Ленинский городок", и в грядущие десятилетия и века сюда начнется паломничество сотен миллионов людей не только со всех концов России, но и со всего мира.
И забальзамированное тело было выставлено в небольшом деревянном склепе, который превратился в главную святыню культа Ленина. Толпы правоверных или просто любопытствующих текут с тех пор ежедневно нескончаемым потоком мимо стеклянного гроба, и на Красной площади длинные очереди терпеливо ждущих людей стали привычной картиной во все времена года. Когда в 1929 г. сооружение из дерева заменили мавзолеем из гранита, культ Ленина прочно вошел во все сферы советской общественной жизни. Институт В. И. Ленина готовил к печати собрания сочинений и проводил исследование его трудов, которые цитировались, подобно Священному писанию, для обоснования идей по бесчисленным проблемам. Жизнь и деятельность Ленина стала темой великого множества книг, с которыми знакомились советские люди уже в первые школьные годы. Всюду были его портреты, статуи, бюсты. По словам иностранцев, много путешествовавших по России во второй половине 20-х годов, даже в крестьянских избах можно было встретить дешевую репродукцию портрета Ленина, нередко висевшую рядом с иконами.
Сторонники подобного объяснения обычно ссылаются на удивительную "клятвенную" речь Сталина, произнесенную 26 января 1924 г. на II Всесоюзном съезде Советов. И хотя, помимо Сталина, выступило много других видных большевиков, именно в его словах наиболее отчетливо прозвучало ритуальное возвеличивание почившего вождя. Как мы уже отмечали.
Выделение роли Сталина в создании культа Ленина вполне оправданно. Помимо того вклада, который он внес своей "клятвенной" речью, ему, по всей видимости, принадлежит главная заслуга в решении выставить забальзамированное тело Ленина для народного поклонения и тем самым дать коммунизму Гроб Господень. Этот шаг поверг в смятение многих большевиков. И должно быть, именно этот шаг побудил овдовевшую Крупскую поднять голос протеста против насаждения культа Ленина. В заметке, опубликованной в "Правде" 30 января 1924 г. якобы с целью отблагодарить всех тех, кто выразил свое соболезнование, Крупская умоляла не допустить того, чтобы траур по Ленину принял форму "внешнего почитания его личности". Она просила не воздвигать ему памятников, дворцов его имени, не устраивать пышных торжеств в его память. В заключение Крупская писала: "Хотите почтить имя Владимира Ильича - устраивайте ясли, детские сады, дома, школы, библиотеки, амбулатории, больницы, дома для инвалидов и т. д. и самое главное - давайте во всем проводить в жизнь его заветы".
Несмотря на свидетельства особой ответственности Сталина за решение относительно бальзамирования тела Ленина, тенденция изображать его чуть ли не создателем культа Ленина является ошибочной. Если говорить в более общих чертах, то ни один из изложенных выше взглядов на происхождение культа, по-видимому, не отвечает в полной мере истине, хотя в каждом содержится какая-то ее доля. Большевистские руководители, конечно же, желали использовать символ Ленина как средство пропаганды для усиления народной поддержки своего режима, и это соображение, возможно, помогло преодолеть присущее им как марксистам отвращение к мумифицированию тела Ленина. Есть также доля правды и в теории, согласно которой возникновение культа Ленина - это рецидив русской религиозности, имевший место при содействии (может быть, частичном) Сталина. Но все эти объяснения неисчерпывающи, по крайней мере по двум причинам. Одна связана со Сталиным, другая - с большевистским движением.
Безусловно, Сталин имел большое влияние на весь процесс создания культа Ленина, однако указание на его восточную натуру и религиозное воспитание в духе русского православия еще не объясняет в полной мере, почему он так поступил. Совершенно очевидно, что Сталин не придерживался религиозных взглядов в общепринятом понимании. Хотя он временами и использовал традиционные церковные выражения, например назвав членство в партии "святая святых", Сталин, как и другие старые большевики, был тверд в своем марксистском атеизме. Он признавал и поклонялся единственному богу - "богу истории", к которому он взывал от имени революционной России, выступая в 1920 г. в Бакинском Совете. Но именно это обращение свидетельствует о том, что марксизм Сталина имел своеобразный религиозный налет. Он представлял себе историю как драму столкновения добра и зла, в которой классы, государства и отдельные личности играют чрезвычайно важную роль. Более того, марксизм Сталина был набором догм по фундаментальным вопросам. С этих позиций привнесение с помощью культа Ленина в нарождавшуюся коммунистическую культуру России определенных обрядов и ритуалов могло показаться ему совершенно естественным, как, впрочем, и многим другим большевикам того времени.
Доктринерский марксизм Сталина почти с самого начала был марксизмом по Ленину, или "марксизмом-ленинизмом", если использовать выражение, которое в России 30-х годов само превратилось в догму. Эта побудительная причина возведения Ленина и его учения на пьедестал дополнялась практической политической заинтересованностью в том, чтобы еще выразительнее подчеркнуть права старых ленинцев, подобных Сталину, в противовес бывшим противникам Ленина, к которым принадлежал Троцкий. Но другая, и главная, причина связана со значением Ленина в жизни Сталина. Когда Сталин в молодости начал отождествлять себя с Лениным, взяв его за образец героя в революционном движении и намереваясь стать его боевым товарищем, он сформировал для себя собственный культ личности, ставший главной осью, вокруг которой вращался весь его внутренний мир. Это был двойной культ, при котором Ленин и Сталин как два прославляемых вождя оказывались неразрывно связанными с исторической судьбой русского коммунизма. Следовательно, взяв на себя инициативу в деле создания народного культа умершего Ленина, Сталин выразил глубоко скрытые мысли и (возможно, подсознательно) подготовил почву для будущего культа второго вождя.
Такое объяснение основывается на предположении, что Сталин вообще-то не испытывал враждебных чувств к Ленину, несмотря на моменты напряженности в отношениях между ними, о которых шла речь выше. В сущности, единственным официально зафиксированным свидетельством неприязни может служить вскользь упомянутый "национальный либерализм товарища Ленина", который к тому же явился следствием излишне горячей реакции на упрек Ленина в торопливости при решении конституционных проблем. Конечно же, Сталин в самом деле не одобрял "национальный либерализм" и больше не считал больного Ленина 1922 и начала 1923 г. прежним гигантом. Не исключено также, что ухудшение здоровья он относил на счет, как ему представлялось, политических упущений Ленина. Возможно, конфликт возник еще и потому, что Сталин слишком рано начал действовать в роли второго вождя или официального преемника, то есть в роли, давно предусмотренной его собственным жизненным сценарием. Во время конфликта, однако, он не занимал по отношению к Ленину агрессивно-враждебной позиции; скорее можно говорить о воинственном настрое Ленина против Сталина.
Ведь ссора с единственным человеком, так много значившим в его сознательной жизни, - с человеком, к которому, судя по имеющимся в нашем распоряжении немногим свидетельствам, он питал что-то вроде любви, сопровождалась бы для Сталина чрезвычайно тяжелыми переживаниями. Такой оборот дела был бы чреват одними неприятностями, ибо даже и очень больной, но готовый к борьбе Ленин представлял собою грозного противника. И вряд ли у Сталина на этот счет были какие-либо иллюзии, когда он получил от Ленина последнюю холодно-враждебную записку, требовавшую извинений за грубую выходку по телефону в отношении Крупской. И когда через несколько дней Ленина парализовало, Сталин, должно быть, испытал чувство огромного облегчения.
Но отношения, на которых покоится структура человеческого самоотождествления, обычно противятся разрушению. В рассматриваемом же случае это сопротивление должно было быть особенно сильным, поскольку объект личного культа имел не одну (Ленин), а двойную фамилию (Ленин-Сталин). И самооценка Сталина была, таким образом, тесно связана с его поклонением Ленину. По этой причине тяжелая болезнь и смерть Ленина, возможно, принесли Сталину как политическое, так и психологическое избавление. Ленин, с которым не нужно было больше соперничать и которого теперь не было нужды опасаться, стал Лениным, которому можно было, как прежде, поклоняться и чьим заповедям можно было присягать на вечную верность, как это сделал Сталин в своей "клятвенной" речи. К такому Ленину можно было снова питать те безраздельные чувства благоговения и восторга, о которых Сталин, обычно не расположенный открыто признаваться в сокровенном, говорил 28 января, выступая перед кремлевскими курсантами.
Но Сталин вовсе не был единственным большевиком, испытывавшим к Ленину подобные чувства и выражавшим их в тот период народной скорби, когда возник культ Ленина. Поэтому нам кажется, что объяснения данного явления, которые не учитывают феномена большевизма, страдают крупным недостатком. Рассмотренные во второй главе книги факты свидетельствуют о том, что большевистское движение содержало в себе скрытые тенденции к созданию культа Ленина. Они стали заметны при проявлениях чрезмерного превознесения его личности, имевших место в партии по различным поводам в последние годы жизни вождя. Необходимо понять (как это, по-видимому, к своему ужасу, обнаружил Ленин), что то были лишь предвестники будущих событий, представлявшие культ личности в зародыше.
Со смертью Ленина исчезли все препоны, которые он при жизни воздвиг на пути свободного выражения чувств большевиков по отношению к нему, и сразу же стали заметны упоминавшиеся выше тенденции. До нас дошли свидетельства о рыдающей людской массе, когда Калинин 22 января объявил о смерти Ленина сотням делегатов, собравшихся на заседание съезда Советов. Большевики скорбели; мало того - у всех появилось чувство, свойственное внезапно осиротевшим людям. Это чувство нашло образное выражение в заголовке одной из статей "Правды" за 24 января, названной коротко: "Осиротелые". В том же номере была напечатана статья Троцкого, спешно переданная с Кавказа по телеграфу. "Партия осиротела, - говорилось в ней. - Осиротел рабочий класс. Именно это чувство порождается прежде всего вестью о смерти учителя, вождя". В редакционной статье, написанной Бухариным и озаглавленной "Товарищ", присутствовал аналогичный образ. "Товарищ Ленин, - писал Бухарин, - ушел от нас навсегда. Перенесем же всю любовь к нему на его родное дитя, на его наследника - на нашу партию". Еще более примечательная символика содержалась в обращении Центрального Комитета ко всем членам партии и трудящимся. Умер человек, говорилось в начале обращения, под боевым водительством которого партия водрузила красное знамя Октября по всей стране. Умер основатель Коминтерна, вождь мирового коммунизма, любовь и гордость международного пролетариата, знамя угнетенного Востока, глава рабочей диктатуры в России. Продолжая в том же духе, обращение неожиданно сбилось на полумистический тон: "Но его физическая смерть не есть смерть его дела. Ленин живет в душе каждого члена нашей партии. Каждый член нашей партии есть частичка Ленина. Вся наша коммунистическая семья есть коллективное воплощение Ленина". В своей траурной статье Троцкий сказал то же самое, но более простыми словами. "В каждом из нас, - писал он, - живет частица Ленина - то, что составляет лучшую часть каждого из нас".
В свете подобных фактов, число которых можно приумножить, нельзя согласиться с той точкой зрения, что культ Ленина был чужд самой природе русского коммунизма и что его можно объяснить только влиянием пережитков прошлого, носителем которых явился получивший церковное воспитание восточный большевик по имени Сталин. Этот культ в момент формирования представлял собою коллективное проявление партийных чувств к своему вождю. Некоторые из наиболее просвещенных (с точки зрения западной культуры) большевиков выражали свои эмоции особенно живо и горячо. Возможно, что редакционной статье Бухарина и недоставало ритуального ритма сталинской "клятвенной" речи (текст которой появился в "Правде" лишь 30 января), но зато ее эмоциональное воздействие было значительно сильнее, и она, по-видимому, в большей степени способствовала возникновениею культа Ленина.
"Точно разрушилась центральная станция пролетарского ума, воли, чувства, которые невидимыми токами переливались по миллионам проводов во все концы нашей планеты, - писал Бухарин. - Товарищ Ленин был прежде всего вождем, таким вождем, каким история дарит человечество раз в сотни лет, по именам которых потом отсчитывают эпохи. Он был величайшим организатором масс. Точно великан, шел он впереди людского потока, направляя его движение". Бухарин постарался объяснить величие Ленина как руководителя масс необычайной чуткостью к их запросам. Но он же подчеркнул и авторитарные качества его руководства. "Он был диктатором в лучшем смысле этого слова, заявил Бухарин. - Впитывая в себя, точно губка, все токи жизни, перерабатывая в своей изумительной умственной лаборатории опыт сотен и тысяч людей, он в то же время мужественной рукой вел за собой, как власть имеющий, как авторитет, как могучий вождь". И в заключение Бухарин следующим образом описал отношение к Ленину сподвижников: "Вряд ли можно найти в истории такого вождя, который был бы так любим своими ближайшими соратниками. У всех у них было к Ленину какое-то особое чувство. Они его именно любили".
Ссылаясь на ленинскую критику возвеличивания личности, советские публикации послесталинского периода осудили культ Сталина, процветавший в 30-е и 40-е годы, как не свойственное коммунистической идеологии явление. Культ личности якобы вообще противоречил самой природе коммунизма как движения и как системы. Затем 21 мая завещание представили Центральному Комитету, собравшемуся на предсъездовский пленум. Один из сотрудников секретариата Сталина, присутствовавший в качестве технического секретаря и впоследствии эмигрировавший, следующим образом описывает реакцию зала, когда Каменев зачитывал документ: "Мучительная неловкость парализовала собрание. Сталин, сидевший в президиуме, чувствовал себя приниженным и жалким. Несмотря на самообладание и деланное спокойствие, по лицу Сталина было видно, что решалась его судьба". По словам Бажанова, голосование по предложению Зиновьева и Каменева о прекращении прений проводилось простым поднятием рук. Сталин был спасен.
Оставалось решить, как поступить с сенсационным документом, и прежде всего следует ли и в какой форме ознакомить с ним партийный съезд. Против предложения Каменева не сообщать о нем съезду выступила присутствовавшая на пленуме Крупская, и тридцатью голосами против десяти было принято решение - ознакомить с документом участников съезда в конфиденциальном порядке путем оглашения по делегациям основных партийных организаций и не обсуждать его на открытых заседаниях. Когда Сталин на послесьездовском пленуме вновь избранного Центрального Комитета предложил свою отставку, ее отклонение было, таким образом, делом предрешенным.
На том основании, что "Письмо" Ленина адресовалось съезду и не предназначалось для прессы, решили его не публиковать. Но новость столь сенсационного характера, известная почти одной тысяче двумстам делегатам со всех концов страны, неизбежно должна была распространиться в партийных кругах, передаваемая из уст в уста. Она также стала известна за границей благодаря Максу Истмену, молодому американцу - стороннику Троцкого. Истмен изложил суть "завещания" и описал события, связанные с последними месяцами жизни Ленина и последующим периодом, в опубликованной в 1925 г. книге "После смерти Ленина". Троцкий, на которого Истмен сослался как на источник, уступая изрядному давлению Политбюро, опубликовал в партийном журнале "Большевик" статью с критикой книги Истмена и назвал все разговоры о "завещании" Ленина злонамеренной фальсификацией. Однако очень скоро лидеры оппозиции, включая самого Троцкого, начали остро критиковать Сталина, упоминая, помимо прочего, "завещание" Ленина и требуя опубликовать этот документ. Подпольные типографии оппозиции стали выпускать копии "завещания", которые, по словам Зиновьева, конфисковывались секретной службой в качестве доказательства нелегальной печатной деятельности. "Почему, - вопрошал Зиновьев, "завещание" Ленина стало нелегальным документом?"
Примечания
1 Trotsky L. Stalin: An Appraisal of the Man and His Influence. N. Y., 1967, p. 357. Троцкий относит данный эпизод к Х съезду (My Life. N. Y., 1930). Об этом же он говорил и в ЦК 23 октября 1927 г. (The Real Situation in Russia. N. Y., 1928, p. 7). Если это действительно произошло во время Х съезда, то данный инцидент может объяснить, почему на послесъездовском заседании ЦК старшим по рангу секретарем избрали Молотова, а не Сталина.
3 Там же, с. 548.
5 Сталин И. В. Соч., т. 4, с. 31 - 32.
7 См. выше, с. 160.
9 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 38, с. 158, 183 - 184.
11 Там же, т. 2, с. 365.
13 Там же. т. 10, с. 51.
15 Сталин И. В. Соч., т. 13, с. 113.
17 Там же, т. 5, с. 238 - 239, 245.
19 Ленин В. И. Соч., 2-е изд., т. 25, с. 624. с. 13 - 24; Levin Moshe. Lenin"s Last Struggle, ch. 4; Pipes Richard. The Formation of the Soviet Union: Communism and Nationalism, 1917 - 1923, ch. 6.
24 Это письмо Сталина полностью не публиковалось. Ссылки на него, в особенности на обвинение Ленина в "национальном либерализме", см. в: Ленин В. И., Полн. собр. соч., т. 45, с. 558. Частично текст письма приводит Троцкий в: The Stalin School of Falsification. N. Y., 1962, p. 66 - 67.
26 Хармандарян С. В. Ленин и становление Закавказской федерации, 1921 - 1923. Ереван, 1969, с. 361. Центральным органом управления при царизме являлась канцелярия наместника. Закавказский регион был разбит на пять губерний.
28 Хармандарян С. В. Ленин и становление Закавказской федерации, 1921 - 1923, с. 203 - 205, 214 - 215.
30 Хармандарян С. В. Ленин и становление Закавказской федерации, 1921 - 1923, с. 217.
32 Там же, с. 344.
34 Там же, с. 351, 352 - 354.
36 Там же, с. 370.
38 Фотиева Л. А. Из воспоминаний о В. И. Ленине, с. 54. Последнюю приведенную выше фразу использовал Сталин в своем выступлении в Тифлисе 6 июля 1921 г. В московской печати эта речь не публиковалась.
40 Фотиева Л. А. Из воспоминаний о В. И. Ленине, с. 63.
42 Цит. по: Trotsky L. My Life, p. 484. Фотиева добавила, что слово "бомба" употребил Ленин. Немного позднее в тот же день, сознавая, что его состояние ухудшается, Ленин изменил свое решение и уполномочил Троцкого ознакомить с материалами Каменева (там же, с. 482).
44 Trotsky L. Stalin: An Appraisal of the Man and His Influence, p. 366. Троцкий, как и Сталин, отказался, и с политическим докладом выступил Зиновьев.
47 Двенадцатый съезд РКП(б), с. 613 - 615, 573. Для иллюстрации преобладавшей на съезде атмосферы великорусского шовинизма Бухарин привел выдержку из беседы с одним из делегатов от окраинных регионов. "Ну, что у вас нового?" - спросил Бухарин. "Да что, ничего нового, - ответил он, - вот националов душим" (там же, с. 86).
49 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 470 - 471. Сведения заимствованы из дневника дежурных секретарей, опубликованного в т. 45 (с. 457 - 486). Впервые материалы дневника были напечатаны в журнале "Вопросы истории КПСС" (1963, в"-- 2). Записи в дневнике охватывают период с 21 ноября 1922 г. по 6 марта 1923 г. Как сообщает Фотиева (Из воспоминаний о В. И. Ленине, с. 63), Ленин сказал ей 24 января 1923 г., что рассказанное Дзержинским 12 декабря об инциденте с Орджоникидзе глубоко его расстроило. Это случилось накануне второго приступа инсульта.
51 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 54, с. 327 - 328. Над текстом письма Крупская написала, что письмо продиктовано с разрешения профессора Ферстера, а после текста добавила, что Ленин просил передать ответ по телефону (там же, с. 672).
53 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 54, с. 329 - 330.
55 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 486; там же, т. 54, с. 675.
57 И в России и на Западе высказывалось предположение, что, поскольку Ленин не писал Сталину по поводу инцидента до 6 марта, Крупская, по-видимому, рассказала ему о случившемся лишь в первых числах марта. См., например: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 54, с. 675 (примечание издателя); Daniels Robert V. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in Soviet Russia. Cambrige (Mass.), 1960, p. 181. Из подобной аргументации, однако, следует, что Ленин писал письмо в припадке гнева, хотя это и не обязательно так. Предлагаемая мною ниже интерпретация побудительных мотивов Ленина, хорошо согласуется с предположением о том, что он узнал об инциденте почти сразу же. И тот безусловный факт, что в момент инцидента скрыть свое глубокое огорчение происшедшим Крупской было несравненно труднее, чем в начале марта, придает этому предположению дополнительную убедительную силу. Поэтому я склонен согласиться с Луи Фишером, который утверждает, что, по всей видимости, 4 января Ленин уже знал об инциденте (The Life of Lenin. N. Y., 1964, p. 647).
«Впервые я познакомился с Лениным в 1903 г. Правда, это знакомство было не личное, а заочное, в порядке переписки. Но оно оставило во мне неизгладимое впечатление, которое не покидало меня за все время моей работы в партии. Я находился тогда в Сибири, в ссылке. Знакомство с революционной деятельностью Ленина с конца 90-х годов и особенно после 1901 года, после издания «Искры», привело меня к убеждению, что мы имеем в лице Ленина человека необыкновенного. Он не был тогда в моих глазах простым руководителем партии, он был ее фактическим создателем, ибо он один понимал внутреннюю сущность и неотложные нужды нашей партии. Когда я сравнивал его с остальными руководителями нашей партии, мне все время казалось, что соратники Ленина - Плеханов, Мартов, Аксельрод и другие - стоят ниже Ленина целой головой, что Ленин в сравнении с ними не просто один из руководителей, а руководитель высшего типа, горный орел, не знающий страха в борьбе и смело ведущий вперед партию по неизведанным путям русского революционного движения. Это впечатление так глубоко запало мне в душу, что я почувствовал необходимость написать о нем одному своему близкому другу; находящемуся тогда в эмиграции, требуя от него отзыва. Через несколько времени, будучи уже в ссылке в Сибири, - это было в конце 1903 года, - я получил восторженный ответ от моего друга и простое, но глубоко содержательное письмо Ленина, которого, как оказалось, познакомил мой друг с моим письмом. Письмецо Ленина было сравнительно небольшое, но оно давало смелую, бесстрашную критику практики нашей партии и замечательно ясное и сжатое изложение всего плана работы партии на ближайший период».
«По привычке старого подпольщика» Сталин счел своим долгом сжечь письмо Ленина и впоследствии никогда не мог себе этого простить. Но коротенькое письмо с предельной ясностью показало 24-летнему бойцу и его революционный долг, и того человека, который воплощал в себе этот долг с величайшей отчетливостью, авторитетом и блеском. По словам Сталина, именно с тех пор он узнал Ленина как следует. Но вот:
«Впервые я встретился с Лениным в декабре 1905 г на конференции большевиков в Таммерфорсе (в Финляндии). Я надеялся увидеть горного орла нашей партии, великого человека, великого не только политически, но, если угодно, и физически, ибо Ленин рисовался в моем воображении в виде великана, статного и представительного. Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных.
Принято, что „великий человек“ обычно должен запаздывать на собрания, с тем, чтобы члены собрания с замиранием сердца ждали его появления, причем перед появлением великого человека члены собрания предупреждают: „тсс … тише … он идет“. Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение. Каково же было мое разочарование, когда я узнал, что Ленин явился на собрание раньше делегатов и, забившись где-то в углу, по-простецки ведет беседу, самую обыкновенную беседу с самыми обыкновенными делегатами конференции. Не скрою, что это показалось мне тогда некоторым нарушением некоторых необходимых правил.
Только впоследствии я понял, что эта простота и скромность Ленина, это стремление остаться незаметным или, во всяком случае, не бросаться в глаза и не подчеркивать свое высокое положение, - эта черта представляет одну из самых сильных сторон Ленина, как нового вождя новых масс, простых и обыкновенных масс глубочайших „низов“ человечества».
… Так на дальнем севере, на противоположном Грузии конце огромной России, молодой революционер, чье поле действия уже выходило за пределы Кавказа, нашел впервые контакт с тем человеком, которого одна из его учениц, Лебедева, очертила единственной фразой: Он был прост, всем доступен - и так велик!
Все это происходило накануне русской революции 1905 года. Провал русско-японской войны заставил революцию разразиться преждевременно, как бы случайно. Эта первая революция окончилась поражением и разгромом, однако она прошла недаром: то был пролог. За ним последовали чудовищные репрессии, - но он послужил великим уроком на будущее.
Впоследствии Сталин объяснил, что революция 1905 года имела бы совсем другой исход, если бы русские меньшевики, - они имели тогда в рабочем классе внушительную организацию и могли взять руководство событиями в свои руки, - не передали этого руководства буржуазии. Они базировались на том, что Ленин и большевики называли меньшевистской «схемой», - на отвлеченной теории, по которой русская революция должна была быть буржуазной, так что пролетариату оставалось играть в ней лишь роль «крайней оппозиции слева». Меньшевики занимались всей этой казуистикой в момент, когда надо было с головой броситься в бой и согреть теорию революционными лозунгами, способными зажечь рабочих. Это и явилось причиной (или, по крайней мере, одною из причин) того, что великое восстание 1905 года сорвалось; «легальные» марксисты недаром много потрудились (особенно в области литературы), пытаясь заставить рабочих сделать своими руками буржуазную революцию.
Один латинский поэт сказал: кто начал дело, тот уже наполовину закончил его. Но с не меньшей долей справедливости можно, наоборот, утверждать, что сделать дело до половины - значит ничего не сделать. Вся цепь великих народных движений, развертывающаяся в веках, показывает, что там, где пролетариат не берет в свои рука все, он не получает ничего.
Страшная лавина репрессий. Преследования, расширяясь и расширяясь, охватили всю страну. Достаточно отметить, что с 1905 по 1909 год число политических арестов поднялось в России с 85 000 до 200 000 в год. Полицейские репрессии усугублялись кровавыми черносотенными погромами. По всей стране свирепствовал «Союз русского народа» - сброд взбесившихся монархистов, провокаторов и бандитов.
Одновременно с трусливым и жестоким преследованием всех участников революции 1905 года в реакционной России появилась где-то поверх действительности пародия на демократию. Видимость конституции, подобие парламента, призрак либерализма. С тех пор история дала немало подобных гигантских социальных карикатур (она дает их и поныне).
Тупой и бестолковый царь, рабски покорный царице (эта дама ненавидела свободу других людей и хотела полностью искоренить крамолу на святой Руси), игрушка в руках попов и знахарей, - в минуты отрезвления был зверем: «Никого не оправдывать!», «главное, чтобы меня не просили о помиловании!» - заявил после 1905 года всероссийский коронованный тюремщик, вешатель и организатор уличных расстрелов, несущий, сверх того, личную ответственность за русско-японскую войну. Ведь война эта разыгралась из-за маньчжурских концессий, в которых он был денежно заинтересован.
А вокруг царя и под царем - государство: министры, главная забота которых была в том, чтобы топить трудящихся в грязном невежестве, избивать народ, душить стремления пролетариата; держать крестьян в еще более страшной нищете, чем до отмены крепостного права; покровительствовать оскорбляющим общественную нравственность чудотворцам - интимным советникам придворных дам; оставлять безнаказанными измеряемые астрономическими цифрами хищения чиновников всех мастей и злодейства пьяных монархических убийц из «Союза русского народа», организаторов погромов (отрасль, процветавшая не в пример всем другим).
В стране имелись очень хилые и бесхребетные конституционные партии, - «демократичность» их программы являлась прививкой против социализма. Эти партии, - как партия кадетов или октябристов , - могли казаться розовыми только черносотенцам. С величайшим терпением и почтительностью ждали они, чтобы буржуазная революция преподнесла им власть над государством.
После подъема и спада революции 1905 года организация большевиков непоколебимо продолжала работу. Только большевики не потеряли головы, ибо только они не потеряли веры. «Они учитывали грядущий подъем масс».
В 1906 году в Стокгольме - съезд, куда от большевистской части тифлисской организации едет, под именем Ивановича, Сталин.
На этом съезде Ленин дал бой меньшевикам. Их была тут целая блестящая фаланга: Плеханов, Аксельрод, Мартов. Со всей неумолимой, напористой и сокрушающей ясностью Ленин пункт за пунктом разгромил их аргументацию.
Ленин вовсе не был оратором в обычном смысле слова. Он не произносил речей, - он просто говорил с аудиторией. Если не считать некоторых отдельных моментов (например, в октябрьские дни), - моментов, когда надо было вызывать непосредственные массовые взрывы, когда неизбежно приходилось проявлять бешеную силу, чтобы овладевать всемогущим людским прибоем, - Ленин говорил почти без жестов. На съезде можно было отметить его сдержанность и даже «суховатость». Он стремился только к тому, чтобы убедить своих слушателей, внедрить в их сознание свои мысли - не формой, а существом, не жестикуляцией и словесной игрой, а ясностью и весомостью содержания. Таким образом, можно сказать, что ораторские позы, в которых его изображают, не совсем верны. В жизни Ленин никогда так не жестикулировал, как в бронзе или в мраморе.
Простая, ясная, исчерпывающая манера говорить, свойственная Ленину, была инстинктивно усвоена и Сталиным. От этой манеры он никогда не отступал.
Он никогда не старался превратить трибуну в пьедестал, не стремился стать «громовой глоткой» на манер Муссолини или Гитлера, или вести адвокатскую игру по типу Керенского, так хорошо умевшего действовать на хрусталики, барабанные перепонки и слезные железы слушателей; ему чуждо гипнотизирующее завывание Ганди. Он всегда был и остается еще более сдержанным в словах, чем Ленин.
Серафима Гопнер, сыгравшая в революции видную роль, рассказывает, какое впечатление произвела на нее в апреле 1917 года речь Сталина о деятельности Петроградского совета. То была «коротенькая речь, где было все», Сталин полностью охватил в ней ситуацию, - охватил так, что нельзя было ни выкинуть, ни изменить хотя бы одно слово. Орахелашвили тоже подчеркивает, что «в речах Сталина нет ни капли воды».
Но, говоря сдержанно, глуховатым голосом, без мимических эффектов, с единственной целью доказать свою мысль, Сталин, подобно Ленину, привязывает к себе, убеждает и потрясает содержанием своих речей, которые и в напечатанном виде сохраняют все свое величие, всю свою архитектурную логику. Исполненная широчайших перспектив, излучающая потоки света речь об итогах Пятилетнего плана, произнесенная Сталиным в начале 1933 года, - настоящий литературный шедевр.
… На Стокгольмском съезде меньшевики оказались в большинстве. Среди делегатов было слишком много таких, которые являлись не слушателями, а заранее подготовившимися противниками. Большевики потерпели поражение. И что же?
«… Я впервые видел тогда Ленина в роли побежденного. Он ни на йоту не походил на тех вождей, которые хныкают и унывают после поражения. Наоборот, поражение превратило Ленина в сгусток энергии, вдохновляющий своих сторонников к новым боям, к будущей победе … В речах некоторых делегатов сквозили усталость, уныние. Помнится, как Ленин в ответ на такие речи едко процедил сквозь зубы: «Не хныкайте, товарищи, мы наверняка победим, ибо мы правы». Ненависть к хныкающим интеллигентам, вера в свои силы, вера в победу - вот о чем говорил тогда с нами Ленин. Чувствовалось, что поражение большевиков является временным, что большевики должны победить в ближайшем будущем.
На следующий год Сталин ненадолго едет в Берлин поговорить с Лениным.
В 1907 году - новый съезд партии. Лондонский. На этот раз большевики восторжествовали. И что же?
«Я впервые видел тогда Ленина в роли победителя. Обычно победа кружит голову иным вождям, делает их заносчивыми и кичливыми. Чаще всего в таких случаях начинают торжествовать победу; почивать на лаврах. Но Ленин ни на йоту не походил на таких вождей. Наоборот, именно после победы становился он особенно бдительным и настороженным. Помнится, как Ленин настойчиво внушал тогда делегатам: „первое дело - не увлекаться победой и не кичиться; второе дело - закрепить за собой победу; третье - добить противника, ибо он только побит, но далеко еще не добит“. Он едко высмеивал тех делегатов, которые легкомысленно уверяли, что «отныне с меньшевиками покончено».
Не достигнув цели - хвалиться нечем, достигнув - незачем. «Не хныкать по случаю поражения …». «Не кичиться победой …». Эти великие слова, возвещенные Левиным и мощно подхваченные Сталиным (он пользовался ими в очень серьезных обстоятельствах), относятся и ко всему широчайшему развитию современного социализма, и к последнему и решительному бою за совершенно новую цивилизацию, - но разве не вызывают они перед нами суровый и ясный облик величайших моралистов древности, заоблачные (увы, эфемерные) вершины греко-римского стоицизма? Не слышится ли в этих словах отзвук тех изречений, которые срывались с суровых и требовательных уст Эпиктета или Марка Аврелия?
К концу 1907 года, вернувшись с Лондонского съезда, Сталин обосновался в Баку. Он редактирует «Бакинский рабочий» (в 1907 году, в Тифлисе, он редактировал газету «Дро» - «Время»). За два месяца он перетягивает большинство бакинской организации РСДРП в ряды большевиков.
В том же году он совместно с Лениным провел напряженнейшую кампанию против «отзовистов» - крайних леваков, требовавших, чтобы партия отозвала из Думы революционных депутатов. Ошибка! - утверждали Ленин и Сталин; как ни гнила от рождения молодая Дума, здоровые элементы должны оставаться в ней до последней возможности. Она дает им новые средства связи со страной, новый рупор для пропаганды. (Отсюда видно, что большевистская непримиримость отлично умела никогда не переходить за пределы практического смысла и, конечно, допускала применение легальных средств). Сталин еще раз едет за границу повидаться с Лениным. Затем он снова арестован охранкой - и снова бежит. Далее, он - опять вместе с Лениным - ведет кампанию против «богостроительства»: против его родоначальника Богданова, против его блестящих защитников, Луначарского и Горького. Они хотели превратить социализм в религию, чтобы сделать его более популярным. Но социализм базируется на очевидности, так просто и ясно доходящей до всех трудящихся через простой здравый смысл и насущный личный интерес! Подводить под него искусственную мистическую базу - дело несерьезное и непрочное!
В последующие годы - та же деятельность. Великое дело упорных очистителей партии с трудом, героически, но прочно завоевывает себе сторонников в ее рядах. В 1910 году Сталина арестовали.
Период 1909-1911 годов был очень тяжел для разбросанных по империи революционеров: то был период застоя, безнадежности, почти паники. Российская социал-демократическая партия, дезорганизованная непрерывными ударами контрреволюции, теряла веру: Интеллигенты и даже многие рабочие отходили от партии. Не только меньшевики, но и некоторые большевики начинали все больше и больше думать о том, как бы легализоваться. Тяга к ликвидации подполья доходила до стремления к созданию легальной либеральной, почти официальной партии. Это был путь к самоубийству: это значило - «пожертвовать смыслом жизни, лишь бы жить», если позволительно воскрешать торжественный язык платоников. Ленин упорно, яростно боролся с упадочничеством, и Сталин все время сражался бок о бок с ним. Во время этой эпидемии им пришлось бороться против всех. Но, в конце концов, Ленин восторжествовал, «ибо был прав».
В 1911 году Сталин, по своему обыкновению бежав из ссылки, появляется в Петербурге. Его снова поймали и сослали в Вологду; но он опять сократил срок ссылки - убежал, чтобы ринуться в бой. Он возвращается в Петербург и развертывает там напряженную деятельность, неустанно выступая в подпольных и полуподпольных кругах против меньшевиков (прежде всего - Троцкого) и анархо-синдикалистов.
В начале 1912 года состоялась Пражская конференция, - Сталин на ней не присутствовал. Эта конференция отмечает собою крупную дату в истории общественного движения: здесь был окончательно оформлен раскол между большевиками и меньшевиками. Размежевание провел Ленин, который тогда же, независимо от социал-демократии, организовал монолитную большевистскую партию. Сталин, несмотря на его отсутствие, был избран членом Центрального Комитета новой партии.
Сталин был всюду. Сталин объезжает партийные организации в разных районах России, редактирует «Звезду», является одним из основателей «Правды». Снова его арестовывают и ссылают, снова он возвращается к работе, перехитрив всех стражников и жандармов. Осенью он едет за границу для свидания с Лениным. Его видят и слышат на Краковском совещании большевиков (конец 1912 года).
Именно в это время русская дипломатия, вместе с дипломатией французской, занимается внешнеполитической стряпней, обмениваясь со своей союзницей теми официальными нотами, которые, будучи впоследствии опубликованы и попав на свет истории, доказали, что львиная доля ответственности за мировую войну падает именно на франко-русский союз: Константинополь и проливы, Эльзас-Лотарингия (реванш и железо), Извольский и Пуанкаре. «Этот мерзавец Извольский», - как называл его Жорес, - этот мерзавец Извольский (знавший людей не хуже самого Жореса) заставил французские газеты и французских газетчиков, в частности «Тан» и г. Тардье, внезапно переменить фронт: у него были, по-видимому, магические средства убеждения.
В это же время начался новый революционный подъем, явно предвещавший могучее движение, которым было опрокинуто ненавистное царское самодержавие. Подлый ленский расстрел 1912 года, - войска стреляли в выборных от бастующих рабочих и в безоружную толпу, причем было убито пятьсот человек, - вызвал в стране огромное возмущение; уже слышались раскаты надвигающейся революционной грозы.
Не покидая своих боевых постов, изо всех сил боролись подлинные революционеры за единство крепкой, действительно революционной партии, поистине несущей человечеству благодеяние глубочайшего политического и социального переворота, а не капитулянтство окончательно выродившегося меньшевизма. Надо было отстаивать правильную линию среди искривлений и зигзагов; тут были и «ликвидаторы», желавшие убедить партию, чтобы она отбросила революционные методы и погрязла в легальности, и те, кто, перегибая палку в другую сторону, впадали в бешенство, как только речь заходила об использовании легальных возможностей, и те, кто, «прикрываясь тогой примиренчества», проповедовали объединение любою ценой и, вопреки здравому смыслу, хотели заставить идти рука об руку взаимно друг друга исключающие направления (такова была позиция Троцкого).
Ленин и Сталин стремились максимально использовать одновременно все возможности революционной работы, - как легальные, так и подпольные. Они отбрасывали обманчивое единство (ловкая западня) и боролись за единство подлинное, за победоносную целостность партии.
Теперь, когда все прошлое лежит перед нами, как на ладони, нам очень легко говорить, что они были правы. Но когда тебя захлестывает и увлекает водоворот сталкивающихся движений эпохи, - чтобы в этот момент видеть настоящее, как прошлое, ясно различать все последствия и предвидеть будущее , - для этого необходим огромный реалистический гений. Здесь прозорливость равносильна творчеству.
Ленин очень высоко ценил все, что писал в те времена Сталин. Вот что пишет он в 1911 году: «Корреспонденция тов. К[обы] заслуживает величайшего внимания всех, кто дорожит нашей партией … лучшее опровержение взглядов и надежд наших „примирителей и соглашателей“ трудно себе представить».
«Троцкий и подобные ему „троцкисты и соглашатели“, - продолжает Ленин, - вреднее всякого ликвидатора, ибо убежденные ликвидаторы прямо излагают свои взгляды, и рабочим легко разобрать их ошибочность, а гг. Троцкие обманывают рабочих, прикрывают зло, делают невозможным разоблачение его и излечение от него. Всякий, кто поддерживает группку Троцкого, поддерживает политику лжи и обмана рабочих, политику прикрывания ликвидаторства».
Сталин уже давно не имел - точнее, никогда не имел личной жизни. Без паспорта, загримированный, он изо дня в день должен был менять пристанище. Но ничто не останавливало его работы по созиданию большевистской партии в подпольных условиях … «Нужно было создать боевой штаб, сколотить руководящий Центральный Комитет, который бы явился организатором - водителем масс начавшегося революционного подъема» (Швейцер).
Другой заботой Сталина была социалистическая национальная политика. Вопрос капитальный, от него в значительной степени зависела победа советской власти. В 1912 году Сталин нашел время написать по этому вопросу ряд статей решающего значения, впоследствии вошедших в его книгу «Марксизм и национально-колониальный вопрос» - об Этой книге мы еще будем говорить.
«Правду» запрещают. Сталин и Молотов выпускают ее вновь под вызывающим псевдонимом: «За правду». Газету опять закрывают. Она появляется как «Путь правды».
Затем Сталина арестовали снова. В июле 1913 года его увезли в Сибирь, в Туруханский край: он уже успел провести вологодских, нарымских и прочих тюремщиков. У него был особый дар выскальзывать из жандармских лап. На сей раз его запрятали прочно. Его поселили в 20 километрах от Полярного круга, в зимовье Курейка; там были две-три избушки и примерно столько же бесснежных месяцев в году «Ему пришлось, - рассказывает Шумяцкий, - устраиваться в промерзшей тундре на манер Робинзона». Сталин сам смастерил себе все нужное для рыболовства и охоты, от сетей и силков вплоть до гарпуна и топорика, которым он прорубал лед. Целый день он охотился, ловил рыбу, колол дрова, топил печь, стряпал пищу. Целый день … И все же в его избушке, на грубом деревянном столе, под тупым и подозрительным взглядом стражника, специально приставленного следить, чтобы изгнанник не убежал, нагромождались все новые и новые исписанные страницы, говорившие о важнейших вопросах рабочего движения.
В Сибири Сталин пробыл до 1917 года. На горизонте нависла черная туча мировой войны и вспыхивали зарницы второй русской революции.
Таков первый этап человеческого пути, который мы рассматриваем в этой книге. Если обратиться к настоящим знатокам дела, если попросить, например, такого человека, как Каганович, дать в одной фразе характеристику этого периода жизни Сталина, то Каганович (с каким сдержанным восторгом в голосе!) ответит: «Это - тип старого большевика!» «Самой замечательной и характерной чертой его, - добавит Каганович, - является именно то, что он на протяжении всей своей партийно-политической деятельности не отходил от Ленина, не колебался ни вправо, ни «влево». То же самое, в тех же выражениях, скажет нам и Бела Кун, тот самый Бела Кун, который руководил большевистской революцией в Венгрии и, доведя ее до победы, был впоследствии вынужден отступить (здесь сыграли роль, прежде всего, предательство венгерской социал-демократии и вооруженные силы европейского империализма), - тот Бела Кун, который и до, и после смерти Ленина постоянно работал рука об руку со Сталиным. То же самое скажут нам и Пятницкий, и Мануильский, и Кнорин. Орджоникидзе говорит: «В те годы черной реакции, когда создавались и строились наши большевистские организации в России … т. Сталин был верным учеником Ленина … а господа Троцкие вели в это время жестокую борьбу против Ленина и его партии». В это время Троцкий «клевещет на партию, называя Ленина воплощением фракционной реакции и раскольнического своеволия, обвиняя большевиков в том, что они захватывают незаконно средства, и грозно спрашивая, на каком основании большевики назвали газету «Правдой» (Ярославский).
Великие мира сего решили начать мировую бойню. И русский народ пошел на поля сражения за британское владычество над морями, и английский народ пошел в бой за хозяев французской металлургии, и французский народ пошел драться за Константинополь, - и все они пошли в огонь за своих врагов.
Предательство 4 августа 1914 года показало, что большевики были правы: мировая социал-демократия в огромном своем большинстве проголосовала за защиту отечества, за священный союз пролетариев с капиталистами и империалистами своих стран. То был союз палачей с жертвами во имя спасения палачей. (Либкнехт сказал: волки и овцы). Не теряя чести, нельзя быть одновременно националистом и интернационалистом, и потому эта капитуляция показала все моральное падение Второго интернационала.
Когда разразилась война, Ленин и Зиновьев были в Галиции. Они перебрались в Швейцарию и стали снова издавать орган русских большевиков «Социал-демократ», они написали целый ряд статей, собранных и опубликованных в сборнике «Против течения». Это большевистское меньшинство, - небольшой корабль в океане разнузданного европейского шовинизма, - непоколебимо боролось с ветром и волнами, твердо указывая массам, где, в какой стороне находятся справедливая логика и подлинная правда. Против захлестнувшего весь мир течения восстала только горсточка честных людей, - для всего человечества это не много. Но, в конце концов, непреклонные защитники истины всегда победят и разобьют все препятствия, «ибо они правы». Настанет время, когда в это дело вмешается история, - и все увидят, что скажет она о тех, кто хотел этого, и о тех, кто этого не хотел.
С первого же своего номера по возобновлении (1 ноября 1914 года) «Социал-демократ» посадил Реноделя и Зюдекума, Гаазе, Каутского и Плеханова на одну скамью. Он подчеркнул решающее значение большевистской непримиримости. Сектантство? Фанатическое преувеличение? Нет, как раз наоборот: гениальный смысл. Факт: Плеханов, Каутский, Жюль Гэд предали дело пролетариата и скатились в лагерь буржуазии. (Национализм - это тот самый проспект, по которому шествуют все социальные преступления). Факт: великая непримиримость глашатаев-бойцов, не щадивших собственной жизни, спасла русскую революцию. Это доказывается решительно всем. Не будь этих бойцов, русская революция, в конце концов, погибла бы так же, как германская и австрийская. Факт и то, что воспрепятствовать войне возможно одним, и только одним, способом: отправить к черту все капиталистическое общество. Кто ставит цель, тот применяет и средства, - нет на свете более высокой морали.
Ленин, безупречный моралист в самом высоком смысле этого слова, восстает против моралистов гибельной идеи отечества, когда эта идея попросту обожествляет географию. (Другое дело, - когда отечество, становясь всенародным, воплощает в себе великое движение вперед). «II Интернационал умер, побежденный оппортунизмом, - говорит Ленин. - Долой оппортунизм и да здравствует очищенный не только от «перебежчиков» … но и от оппортунизма III Интернационал».
Это было написано 1 ноября 1914 года. А четыре с половиной года спустя из мысли Ленина родился во всеоружии Третий Интернационал.
С 1914 года, когда большевики в Петрограде боролись против царской реакции, против меньшевиков и прочих врагов, когда члены думской фракции большевиков были сосланы в Сибирь, Ленин ведет бой в Европе. В 1915 году на конференции в Циммервальде он предлагает проект манифеста об империалистическом характере войны и о банкротстве социалистов 1914 года. В 1916 году, в Кинтале, он подчеркивает эту позицию, противопоставляя ее путаной болтовне собравшихся.
В эти памятные времена многие сомнительные социалисты вновь обрели буржуазную невинность. Другие героически сохраняли спокойствие во время бури и по-прежнему действовали в согласии со своими принципами. Моральная прямота и положительное знание - это почти одно и то же. То и другое обозначается словом: «правда». Правда - это то мерило, которое определяет облик каждого.
